Посмотри в глаза чудовищ

– А-а, вот вы о чем… Теперь концов не найдешь. И… э-э… О таких вещах не принято говорить, Ник, но уже, наверное, все равно. Мы взрослые люди. Сколько вы ему дали?

– Двадцать миллиардов золотом.

Атсон откинулся на спинку стула и громко свистнул. Подскочил гарсон.

– «Баккарди», – коротко распорядился Атсон.

Гарсон упал духом.

– Тогда водки, – сказал я. – «Смирновской» со льда. Пива темного, густого, лучше чешского. Нет чешского – тащите немецкое. В крайнем случае – «Гиннесс», опять же черный.

– И две дюжины калифорнийских устриц, – добавил Атсон.

– Калифорнийские недавно кончились, – нашелся гарсон. – Могу предложить португальские – они ничем не хуже.

– Из Паломареса, – сказал я. – Разговаривают с едоком на трех языках.

– Можно послать за остзендскими…

– Пойдемте отсюда, Ник, – заплакал Атсон. – Здесь я опять в гостях. Подумать только – в Калифорнии любой бродяга…

– А на Волге топят печи сушеными осетрами, – добавил я.

Видя наши поползновения встать, хозяин заведения подбежал собственнолично с извинениями и заверениями, что все требуемое доставят немедленно и сразу, а гарсон за грубость будет в присутствии заказчика кастрирован, расчленен, отлучен от церкви и уволен без выходного пособия.

Кончилось все тем, что в дальнейший путь мы тронулись втроем с уволенным и отлученным гарсоном, заявившим во всеуслышание, что во всем Великом городе он не знает более постыдной, вонючей, паскудной, отталкивающей, претенциозной, разорительной, низкопробной, позорящей честь Франции, коллаборационистской, петеновской, буржуазно-империалистической дыры, чем кафе «На любителя», куда ни один уважающий себя Фицджеральд сроду не заходил, и даже неприхотливый Хемингуэй заглянул один раз, постоял в дверях, плюнул и ушел.

Звали гарсона Габриэль, и к своим годам он успел послужить в Иностранном легионе, поучаствовать в салановском мятеже и поучиться в Сорбонне – впрочем, не дольше моего. В свободное от вытирания стойки время он сочинял стихи под Леконта де Лиля и даже издал за свой счет сборник под названием «Путь Кортеса». Я стал чувствовать, что Земля мне тесновата.

Освежаясь по дороге в малозначительных, на трех-четырех посетителей, забегаловках, мы просквозили узкую улицу Муфтар, прошли мимо старинной церкви Сент-Этьен-дю-Мон и лицея Анри Четвертого, веселого короля, вновь пересекли бульвар Сен-Жермен…

По дороге Габриэль рассказывал нам о майских событиях и проблемах «нового романа». Странным образом это сплеталось воедино.

– Вот здесь у нас стояла баррикада, – объяснял Габриэль, размахивая длинными руками. – Здесь была баррикада и в сорок четвертом, и при Коммуне, и при Реставрации, и при Второй республике, и при Первой республике, и при Фронде, а уж про Варфоломеевскую ночь и говорить нечего. И всякая заварушка в Париже сводится к тому, чтобы стащить в это место фонарные столбы, бочки, бетонные балки и старую мебель с чердаков, где она накапливается как раз для такого случая. Вы не знаете, почему революция всегда уходит в песок?

– Не только в песок, – сказал я.

– Значит, вы согласны с Сартром? – обрадовался он.

– Я, страшно сказать, даже Бердяева читал, – ответил я.

– Так давайте и зайдем прямо к Сартру! – воскликнул Габриэль. – К нему можно запросто…

– Нет уж, – сказал Атсон. – Я простой американский империалист. Но я уже знаком с мистером Сартром. Хотите, расскажу?

– Конечно, хотим! – хором воскликнули мы.