«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Некоторые моменты из разговора за трапезой я запомнил навсегда.

Надежда Яковлевна горько сетовала на тоску и одиночество, на непроходящую тяжесть разлуки с Осипом Эмильевичем. О. архимандрит отвечал ей, что такое состояние души – понятно и что Церковь хорошо понимает эту боль человеческих состояний, связанных именно с близостью гибели и смерти. Не случайно же поется в православном Последовании об усопших:

…яко золъ душа моя исполнися, и животъ мой аду приближися, и молюся, яко Iона: от тли, Боже, возведи мя…

Однако, продолжал о. Таврион, всегда следует помнить (за точность передачи этих слов готов ручаться), что отчаяние наше – ничто в сравнении с тем, что Сам Пресветлый Бог каждого из нас избрал Своим другом.

…А ведь говорил-то это старый зэк и ссыльный, повидавший самые страшные и бесчеловечные извращения жизни…

Надежда Яковлевна была потрясена, обрадована, утомлена. И в том же самом такси (водитель обедал вместе с паломниками) мы вскоре возвратились в Юрмалу.

12 марта 2006 г.

Виктор Есипов ДВА ДНЯ С НАДЕЖДОЙ ЯКОВЛЕВНОЙ

Услышав непрекращающийся шум в сенях, потом на кухне, потом в комнате (дело происходило на даче Бориса Балтера через четыре года после его смерти), Надежда Яковлевна вышла из внутренней комнаты, служившей Борису кабинетом, и оказалась прямо передо мной. Первое, что я увидел всем зрением, что навсегда врезалось в память, были ее глаза – выразительные, ясные, живые.

– Вы брат Бориса? – спросила она, подавая руку.

На ней был светлый, в фиолетовую клеточку, халатик, волосы, испестренные сединой, забраны в пучок.

Усевшись в кресло, она продолжала рассматривать меня. – Вы чем-то похожи на Бориса, – продолжила она, – я видела его в пору выхода “Тарусских страниц” в Тарусе и еще потом…

День был солнечный, но холодный. На кухне, дверь в которую оставалась открытой, велись приготовления к праздничному обеду. Женщины иронизировали над бездействующими мужчинами, находящимися в комнате. Мужчины отвечали короткими репликами…

Разговор о современной поэзии завязался после того, как кто-то упомянул некую поэтессу в красном пальто, отдыхающую в Малеевке (дача Балтера располагается неподалеку от этого подмосковного писательского курорта). Распространился слух, якобы эта поэтесса сочиняет что-то о “Вожатом”. Все стали гадать, кто она. Назывались фамилии поэтов, которые могли бы взяться за столь благодарную тему, в частности С. В. Смирнова.

Н. Я. сказала, что совсем не знает этих и не желает знать. А потом добавила, что вообще не знает сейчас ни одного настоящего поэта. Кто-то назвал Давида Самойлова, но она только махнула рукой, Леонид Мартынов – “занудливый”, симпатичен как человек Булат Окуджава (“но не его песенки”!), робко прозвучавшее имя Наума Коржавина также было отвергнуто. При этом Н. Я. почему-то вспомнила Георгия Шенгели, который якобы писал по триста строк в день. Я сказал, что знаю его только как переводчика, например, Верхарна, на что Н. Я. отозвалась очень резко, сказав, что Шенгели обычно брался переводить такие тексты, которые и хороший бы поэт не смог исправить. Разговор о поэзии Н. Я. завершила тем, что сейчас поэты – лишь рассказчики.

Потом она пожаловалась на свою лень, из-за которой она никак не может выйти посидеть на воздухе. Немедленно была открыта дверь на террасу, вынесено кресло, затем одеяло, затем плед, Н. Я. облачили в легкое пальтецо и выделили сопровождающего…

Я присмотрелся к книгам, лежащим на виду, и обнаружил первый том Мандельштама с золотым силуэтом на обложке. Я впервые держал в руках столь полное собрание его стихов, мне не терпелось выяснить, сколь велики пробелы в моих исключительно самиздатовских сборниках его стихотворений. Английское предисловие я пропустил, русское просматривал бегло, успевая разобрать лишь некоторые из пометок Н. Я., сделанные на полях шариковой ручкой. Почерк дрожащий – у Н. Я. дрожат руки. В том месте, где перечисляются “биографы” Мандельштама, против имен Георгия Иванова и Всеволода Рождественского сделана односложная пометка: б…. “Камень” и “Тристии” мне удалось просмотреть полностью – обнаружил лишь три или четыре неизвестных мне стихотворения. “Воронежские тетради” я в этот раз пролистать не успел – всех звали к обеду.

К столу Н. Я. вышла в стареньком синем платьице. За обедом она пикировалась со своей молодой “опекуншей” Соней[869], отпускала кому-то комплименты, иногда путая имена своих новых знакомых, заметила чей-то рыжий хвостик волос, затронула чью-то бороду, предложила выпить за хозяйку дома. Сама Н. Я. пила минеральную воду и сожалела, что пришлось “завязать” с алкоголем. Упомянула о том, что Мандельштам очень любил покупать на рынке травку пастернак. Выйдя из-за стола, проходя в отведенную ей комнату, Н. Я. на ходу зацепила дрожащей рукой тяжелый том Мандельштама, не досмотренный мною, и унесла с собой. Я был несколько обескуражен, но, поднявшись на второй этаж дома, обнаружил третий том того же издания – статьи и письма…