«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Главной просьбой Надежды Яковлевны всегда было: “Поищи на кухне папиросы, Юрка где-то там от меня прячет мой «Беломор»”. Она курила много, обычно одну папиросу прикуривала от другой (точно так курил Бродский, я это видела, когда он жил у нас), а в теперешнем ее состоянии этого делать было нельзя. Папиросы совсем не отменили, но количество их сильно ограничили. К моему приходу лимит на папиросы у Надежды Яковлевны всегда заканчивался. Вот она и просила меня поискать их на кухне. Задача для меня была очень трудной – Юра на ночь не велел давать Надежде Яковлевне курить, а я знала, где лежат папиросы: на шкафу в кухне.

Мне было жалко ее, она очень хотела закурить, но запрет нарушить я не могла, а она слезно меня просила. Актриса из меня никакая. Каждое мое дежурство начиналось с этой игры – я долго искала папиросы на кухне, никогда их не находила, говорила, что Юра один знает какие-то тайные схроны для ее папирос, она просила позвонить ему и разузнать, я отвечала, что он всё равно не скажет и т. д. Надежда Яковлевна всё это терпеливо выслушивала и почему-то мне верила. Я до сих пор не знаю, то ли я так хорошо ее обманывала, то ли она всё понимала и просто жалела меня. Скорее второе.

От желания покурить я отвлекала Надежду Яковлевну разговорами: рассказывала новые анекдоты (в брежневские времена их было множество), о чем говорят “зарубежные голоса”, что прочла в самиздате. И всегда Надежда Яковлевна просила что-нибудь новенькое рассказать о моей дочке. Особенно ей понравилось, как после первого дня пребывания в Литфондовском детском саду четырехлетняя Аня меня спросила: “А ты знаешь, кто такие антифашисты?” – “Нет”. – “Это фашисты, которые за нас”.

Я давала Надежде Яковлевне вечерние и ночные лекарства, и она засыпала. Дверь в ее комнату оставалась открытой. Я ложилась на узенький диванчик в кухне, прислушиваясь к дыханию Надежды Яковлевны. В свое первое ночное дежурство я так волновалась и так боялась, что всё время подходила к двери Надежды Яковлевны и проверяла, дышит ли она. А потом я привыкла, знала, что Надежда Яковлевна до рассвета не проснется, и сама на этом милом диванчике задремывала. Ухаживать за Надеждой Яковлевной было легко, у меня с ней никаких проблем, кроме как поискать “Беломор”, не было. Она не жаловалась, не стонала, не капризничала, а чаще благодарно улыбалась.

И вот настало мое дежурство в ночь на 27 декабря. Меня встретили вечером у Надежды Яковлевны незнакомые женщины: бывшая жена художника Плавинского Жанна и две ее подруги из Киева. Надежда Яковлевна была уже явно утомлена. Я померила ей давление, дала лекарства и сказала, что скоро будем готовиться ко сну. Жанна с подругами пили чай на кухне и вроде бы не собирались уходить. Мне пришлось присоединиться к чаепитию.

Через какое-то время Надежда Яковлевна громко позвала меня и сказала, что она тоже хочет посидеть на кухне. Я растерялась: я ведь не подниму Надежду Яковлевну, хотя она стала очень худенькой, и это явно выходит за пределы ей дозволенного. Надежда Яковлевна спокойно объяснила: нужно позвать одну из женщин, сцепить кисти рук так, чтобы образовалось сиденье, она обхватит нас за плечи, и тогда перенести ее на кухню. Что мы и сделали. Обращаясь к киевлянкам, Надежда Яковлевна спросила, знают ли они украинские песни. Оказалось, знают. “Пойте”, – попросила она. И начался концерт украинской песни. Время от времени Надежда Яковлевна спрашивала, знают ли гостьи еще такую-то песню или другую. Они их почти все знали и неплохо пели. Надежда Яковлевна слушала с интересом, наверно, вспоминала свою киевскую юность, город, где они встретились с Осипом Эмильевичем и полюбили друг друга, свою долгую жизнь без него – именно 27 декабря он погиб.

А время шло. Я внимательно наблюдала за Надеждой Яковлевной и понимала, что пора прекращать концерт по заявкам, ей явно всё это не по силам. Вдруг лицо ее побледнело, по высокому лбу потек пот. Я очень испугалась и тут же сказала, что мы немедленно уносим Надежду Яковлевну в кровать. Видя ужас в моих расширившихся глазах, Надежда Яковлевна успокоила меня: “Не бойся, я такой подлости тебе не сделаю, в твое дежурство не умру”. Эта ее фраза с моей легкой руки стала крылатой, многие мемуаристы ее повторили.

Когда мы остались вдвоем, она выпила лекарство, лицо ее стало розоветь, давление пришло в норму, ей стало лучше. Я принялась выговаривать ей: “Вы такая легкомысленная, а я, дура, вас послушалась, нельзя вам было вставать и долго сидеть на кухне”. Надежда Яковлевна мне спокойно возразила: еще до моего прихода она не знала, о чем говорить с незнакомыми киевлянками, да и Жанну она видела второй или третий раз. А поскольку гостьи не ушли сразу, она хорошо придумала – пусть поют украинские песни, она с детства их любит и давно не слыхала. Слава богу, заснула Надежда Яковлевна быстро, слово сдержала – не умерла в мое дежурство, которое стало для меня последним. Утром часов в одиннадцать меня сменила замечательная Зоря Яковлевна Гельфанд.