«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Так как неизвестно, где я буду, лучше всего написать на адрес: Москва, Лаврушинский пер., 17, кв. 47. Василисе Георгиевне Шкловской, для Надежды Яковлевны Мандельштам. Оттуда мне перешлют. Н. Мандельштам.

Н. Я. Мандельштам – З. Г. Минц конец сентября 1962 г., Псков

Ваше письмо, Зара Григорьевна, я получила, но не ответила сразу, потому что в эти дни переезжала в Псков. Да и спеха-то большого не было: раньше 10–15 октября я бы всё равно не могла отправить вам материал, а это было бы поздно. И в других отношениях разумнее, мне кажется, отложить публикацию до следующего сборника. Причина:

1) У вас уже есть достаточно материала.

2) Мои записки почти целиком построены на стихах последнего периода (30–37 гг.)[440], а они еще не напечатаны. Если выйдет книга[441], кое-что из этих стихов будет опубликовано; в этом смысле ваше выступление как бы легализуется. 3) До выхода книги вообще лучше не шуметь. 4) Отложив на следующий сборник, мы сможем с Вами встретиться и договориться конкретнее о том, что дам я и что сделает кафедра.

Теперь мы соседи. Установим дружбу Тарту – Псков. Кому-нибудь из нас, наверное, удастся съездить.

У нас старина, которую я еще не разглядела. Бывали ли вы в Пскове?

Надежда Мандельштам.

Комната у меня временная, поэтому прошу Вас пишите на адрес: Псков, Главпочтамт, до востребования, Надежде Яковлевне Мандельштам.

Знаете ли вы эстонского писателя по фамилии Хинт[442]? Не его ли отец (кажется, инженер, может, лауреат?) или родственник встретился с О. М. на Дальнем Востоке? Как бы мне узнать что-нибудь про Хинта. Н. М.

Н. Я. Мандельштам – З. Г. Минц и Ю. М. Лотману начало 1964 г., Псков

Дорогие Зара Григорьевна и Юрий Михайлович!

Спасибо за “Записки”[443]. Я слышала о них раньше и очень хотела их иметь. Они мне действительно были очень интересны. И меньше всего Полонская[444]. Этот вид воспоминаний – мирное любование своей молодостью – мало что дает. Где трагедия Зощенки? Она была, и самая настоящая. Где смысл Зощенки, который вовсе не был травоядным юмористом? Единственное живое место о Зощенке – это разговор: когда же он говорит в шутку, когда всериоз. Он показывает, что товарищи совершенно его не понимали. Кстати, большая неудача Зощенки (“Возвращенная молодость”) упоминается наравне со всем, что он делал…[445] Что касается до других “Серапионов”, то тоже следовало подумать, в чем причина их литературной неудачи. Для Полонской Тихонов остался “Колей” – и всё очень мило[446]. А на самом деле это уже давно не человек, а куча мясистого вещества. Почему? Если обожествлять свою молодость, из этого и выходит кашка для детей. Молодостью не следуют[447] умиляться, и ее не надо возвращать. А у Полонской зрелой точки зрения не появилось. Даром портрета она тоже не обладает. Зощенко у нее просто хорошенький, а Маршак – миленький…[448]

Но не в ней дело. “Записки” гораздо серьезнее мемуарной их части.

Прежде всего я хочу назвать вашу статью о Новикове и Кутузове[449]. Она точна, умна, перспективна. Правильно вы боретесь в ней с общелиберальным взглядом на масонов и солидаризируетесь с Пушкиным. Здесь дело не в конъюнктурщике Макогоненко[450]. Гораздо серьезнее, что подобного рода искажения и плоское восприятие явлений всегда были уделом нашей либеральной мысли. Последствия этой примитивизации и рационализма (мелкого) неисчислимы. Они действовали во всю сталинскую эпоху, не только в оценках прошлого, но в создании активного фонда мысли. Выбираться из этого будем веками. А может, эта струя всегда будет существовать. Вопрос лишь в том, чтобы она не была ведущей. Интересно в статье многое, в частности отношения кружка с Екатериной, с перлюстраторами, с либеральными потомками, с радищевской линией и т. д… Это уже петербургский период русской истории… Он многое унаследовал от московского. Как всегда, созерцание любого отрезка наводит на мрачные мысли.

Теперь о статье о Блоке[451]. Здесь прежде всего несколько слов о Соловьеве. Вы, Зара Григорьевна, напрасно доверились дураку Чулкову, который просто бухнул то, что было модно в его дни, – лягнул аскетизм[452]. Самое любопытное в отношениях Блока и Соловьева, это то, что он так и не одолел ни одной из философских вещей В. С. и ограничился только стихами, самым слабым, что есть у В. С., искажающим большую линию этого человека. Аскетической линии у Соловьева нет. Это огромный мыслитель, один из первых, искавших модернизации христианства, в частности – отказа от аскетизма. Стихи настолько отвлеченные (чего нельзя сказать о философии), что им можно приписать что угодно. Что же касается метода анализа стихов, то, вероятно, у исследователей нет другого способа раскрывать их сущность. Анализ, как литературоведческий метод, вещь весьма односторонняя. Для Блока он отчасти применим, потому что огромное количество вещей построено у него рационалистически. Как и у всех символистов, впрочем.