«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Так и жили.

Татьяна Борисова

15 июля 1967 г. Верея

Н. Я. вернулась из Л<енинграда>, где она выступала свидетелем на суде об ахматовском наследстве. С ней были: Е<катерина> Ф<ердинандовна> С<ветлова>[706], Н<атан> Ф<айнгольд> и его жена Юля[707]. Тогда же я попросил ее записать всё, что происходило на суде. Она отнекивалась, говорила, что не слушала выступления других свидетелей (Н. И. Харджиева, Э. Г. Герштейн), но потом согласилась рассказать мне всё подробно, с тем чтобы я записал ее рассказ. За вечерним чаем в присутствии своего брата Е<вгения> Я<ковлевича> Х<азина> и его жены Е<лены> М<ихайловны> Ф<радкиной>, Н<атана> и Ю<рия> Ф<рейдина> и нас с Таней[708] она рассказала о ее допросе самое существенное, опуская детали. После чая, чтобы не утомлять разговорами Е. Я., мы все перешли к нам, где пили уже не чай.

Н. Я. была очень взбудоражена; она начала говорить (очень резко) о своей беседе с Сашей Морозовым, к<отор>ый был у нее в Москве накануне отъезда: “Саша устроил мне истерику по поводу Иры (И. М. С<еменко>), Саша совсем охарджиевился, Саша плакал, я ничего не поняла” и т. д. Всё это болезненно-утрированно, и слушать мне было очень тяжело. Кроме того, это говорилось при свидетелях, хотя сам характер и предмет разговора, на мой взгляд, совершенно исключал присутствие посторонних. Не зная и не понимая предмета разговора, они охотно поддерживали всё, что говорила Н. Я., тем самым побуждая ее к новым нападкам. Я не считал возможным при свидетелях что-либо возражать и молчал до тех пор, пока Н. Я. не потребовала у меня объяснений. Уклониться было невозможно. Я сказал, что Н. Я. несправедлива к Саше, считая, что в его отношении к И. М. С. главную роль играет ревность и чувство собственности на наследство О. Э., что всё как раз наоборот, и Саша обеспокоен проявлением собственничества у И. М. Я прибавил, что и я разделяю эти опасения. Именно эти опасения, а не что-нибудь иное является причиной так наз<ываемой> истерии. Я пытался доказать, что просьба (или повеление?) И. М. не трогать стихов тридцатых годов до ее возвращения не есть невинное следствие страстной любви к расшифровке автографов О. Э., а результат того, что И. М., основываясь на пункте завещания об исключительных правах, почувствовала себя в известной мере хозяйкой стихотворного архива. Я вспомнил, как изменился ее тон в разговорах со мной и с Сашей за последнее время. Я сказал даже, что ни Саша, ни я не уверены в том, что И. М. разрешит нам доступ к материалам, если с Н. Я. что-нибудь случится. Для этого у меня были основания. Саша рассказал мне историю о том, как он читал автограф “Пут<ешествия> в Арм<ению>», хранящийся у И. М. Его ни на минуту не оставляли одного в комнате и, как ему казалось, страстно желали его скорейшего ухода. Я сказал, дал<ее,>[709] что просьба-запрещение дотрагиваться до стихов тридцатых годов наносит ущерб общему делу, что первостепенная задача – не расшифровка рукописей, а сохранение их, т. е. предварительная разборка, создание условий сохранности для листочков, систематизация их и опись, – задача скромная, но на данном этапе куда более важная, чем прочтение рукописей. И. М. не хочет этого понимать. Ей как специалисту-филологу эта черная работа неинтересна, и ею она не занимается. Пусть так, это мы можем сделать и вдвоем, но И. М., по крайней мере, не должна мешать нам. А ее запрещение является именно помехой нашей работе.