«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Я связался по телефону (моя телефонная линия прослушивалась) с ответственными людьми в Иерусалиме, задал вопрос и вскоре получил (по телефону же) исчерпывающий ответ. Конечно же, Н. Я., в соответствии с Законом о возвращении евреев на историческую родину, имела полное право на иммиграцию. Ее принадлежность к христианству накладывала на нее (по тем временам) определенные ограничения, связанные с финансовой помощью государства новым репатриантам, исповедующим иудаизм или хотя бы не принадлежащим к какой-либо иной конфессии. Сообщив мне эту неприятную новость, мой иерусалимский собеседник – в прошлом известный московский диссидент – остановился на дру гом аспекте этого дела: переезд в Израиль будет означать для Н. Я. разрушение ее общественного статуса, невосполнимую утрату круга преданных и верных друзей, крушение привычного образа жизни.

Ничто из полученной информации, достаточно горькой, я не считал возможным утаить от Н. Я. И уже приготовился к нелегкому разговору.

Но такой разговор не состоялся: Н. Я. сама сообщила мне, что раздумала уезжать и остается в Москве.

Израиль, 24 августа 2014 г.

“Узел жизни, в котором мы узнаны…”: Майя Каганская о Надежде Мандельштам (Публикация С. Шаргородского. Примечания С. Шаргородского и П. Криксунова. Предисловие П. Криксунова)

…Прежде всего расскажу о встрече с Надеждой Яковлевной и только потом – о событиях, ей предшествовавших. Повествование будет достаточно эклектичным: произошло это 40 лет назад, мне не было и двадцати – в то время меня занимали больше разрозненные детали, чем некое целое со своими структурными элементами. Но следующий за моим текст Каганской обязательно придаст им некоторую обобщенность.

…Зима 1974. Начало января. Снег. Какой-то из пустоватых нецентральных районов Москвы. Панельные дома. Иду как на праздник. Точнее, идем мы: Майя Каганская со своим тогдашним мужем и я, студент технического вуза, приехавший с ними из Киева.

Идем мы в гости к Надежде Яковлевне, знакомиться.

Пригласила нас не она, а Наталья Евгеньевна Штемпель – “ясная Наташа”, моя хорошая знакомая.

Как жаль, что я в то время искал и замечал лишь книги и тексты, почти не видя людей.

…Н. Я. полулежала высоко на подушках, после микроинсульта. Несколько замечательных молодых женщин (одна из которых оказалась правнучкой известного писателя) ухаживали за ней.

Смуглое лицо, тонкая частая сеть умных, живых морщин, внимательные острые глаза. Нас представляет Наташа Штемпель, садимся, и вскоре, после недолгого разговора, Майя начинает читать…

Страшно записывать дорогое сердцу прошлое. Кажется, упустишь главное, а если так, то и начинать не стоило. Между тем главное состояло в самом факте встречи. К тому времени я уже пять лет бредил Мандельштамом, он неудержимо менял устройство моего зрения, слуха, памяти, настраивал вкусы, устраивал одни знакомства и разрушал другие и в конце концов привел к изучению иврита и отъезду в Израиль, навсегда.

…Майя читает Н. Я. и всем нам свое эссе “Мандельштам и Хомяков”. Слава богу, сейчас оно опубликовано, но долгие годы я считал текст пропавшим, и Майя не разуверяла меня в этом заблуждении. И вообще не хотела больше писать об О. М.: “Слишком много народу занимается им теперь. Тесно. Мне нет места среди них”. И вообще считала, что нечего “застревать” даже на великих (и, возможно, на них – особенно!): прочел, восхитился, впитал, что нужно, – перешагни, иди дальше, создавай свое. Но по отношению к О. М. эта категорическая максима, по-моему, так и осталась для Майи скорее теоретической декларацией. Практически в любой ее вещи попадается хотя бы отзвук мандельштамовских текстов, отдельные его знаковые слова или прямые цитаты. При этом абсолютная самостоятельность Майиного стиля и образа мыслей немедленно бросается в глаза любому читателю ее статей. Собственно, и статьями такое не назовешь: это настоящая, умная, полнокровная, зачастую веселая и совершенно оригинальная художественная проза о литературе.

И вот – Хомяков в Мандельштаме. Юношеская попытка пишущего по-русски поэта-еврея примерить на себя славянофильство и то, что из этого в конце концов получилось. Мы, слушатели Майиного компактного эссе, ясно видим на хомяковском примере равновеликость стихов О. М. большой русской поэзии. Его открытую беседу с ней, прямую связь и одновременно чуждость ей. Мандельштамовское еврейство – далеко не вся его индивидуальность, но при этом абсолютно стержневое явление его поэтики. Н. Я. не только не сопротивляется – она согласна с Майей, она в восторге от Майиного текста.