Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Легко представить себе крестьянского мальчика или девочку (в 1891 году Неплюевым была открыта четырехлетняя школа для девочек), которым с самого начала “внушают”, что они равным образом свободны творить добро или зло, как будто кто-то открыто признается в том, что желает творить зло. Труднее представить себе саму процедуру воспитания, где старший ученик читает дневник младшего ученика, который тот обязан вести и давать на прочтение старшему товарищу. Дьяконова восхваляет этот принцип: “Так как в большинстве случаев дети относятся к своим старшим очень искренно, то и дневники свои пишут откровенно”. Она словно забыла, как в том же возрасте прятала свой “дневничок” от постороннего глаза и приходила в ужас от одной мысли, что кто-нибудь его прочтет.

И наконец, в своей статье, говоря о правильном распределении доходов среди членов Братства, Дьяконова умалчивает факт, о котором она знала еще до посещения Воздвиженска. А именно: в своем хозяйстве Неплюев держал в том числе и винокуренный завод, то есть, попросту говоря, водочное производство. На это внимание Дьяконовой обратил публицист “Нового времени” М. О. Меньшиков. Он осуждал Неплюева и за этот завод, и за его все-таки “сектантство”: “Не нравится мне это; у него в школе какие-то кружки — надзор старших за младшими, это что-то иезуитское”. Куда больше Меньшикова привлекали идеи Льва Толстого.

Но Толстой был далеко и в Петербурге бывал крайне редко (за время учебы Дьяконовой — ни разу). А вот Неплюев посещал столицу и имел там верных последователей, в основном — женщин. У Лизы тоже появилась возможность увидеться с ним.

Вообще трудно сказать, в какой степени Дьяконову заинтересовали идеи Неплюева и насколько он был интересен ей сам по себе. 6 марта 1898 года она вернулась на свою съемную квартиру и увидела телеграмму: “Завтра в 9 часов утра буду дома. Неплюев”. Надо отдать ему должное: он отреагировал на записку от Лизы, оставленную для него в гостинице “Париж”, с просьбой о личной встрече. (Впрочем, он признался, что невнимательно читал подпись, решив, что к нему обращается студент, и адресовал телеграмму “Дьяконовскому”.) Когда Лиза нашла телеграмму, ее сердце замерло!

“Мне надо сказать ему столько, сколько я за всю жизнь никому никогда не высказывала”, — пишет она в дневнике, и вот эти-то ее слова и есть самые искренние. Как и признание в том, что перед визитом к Неплюеву она пыталась представить себе его внешность, “хотя и сознавала, что это глупо, что, будь он даже урод, — это не коснется его души”. И все-таки пыталась, пыталась…

“Навстречу вышел пожилой господин, высокий, стройный, с лысой головой и большим носом, но в общем производящий такое впечатление, что эти недостатки его наружности даже вовсе не замечались”, — пишет она, сама не чувствуя противоречия в своих словах: ведь она-то эти недостатки очень даже заметила!

Пересказывать ее разговор с Неплюевым не имеет смысла. Он очень похож одновременно и на разговор с инспектором Капустиным, и на беседу с профессором Введенским… Да, собственно, и на все разговоры Лизы с мужчинами. Во всех случаях она старалась сжимать сердце в кулак и не давать волю своим чувствам и почти каждый раз срывалась в рыдание и истерику…

По ее убеждению, мужчины должны были знать что-то такое, чего она сама не знала. И не о жизни вообще, но о ней самой. Вот лично о ней — Лизе Дьяконовой.

И это было двойное заблуждение, которое исковеркало жизнь Лизы в не меньшей степени, чем ее несчастная болезнь. Во-первых, она ошибалась в том, что мужчины выше ее. Она ошибалась в том, что мужчины умнее ее. Читая, например, труды Н. Н. Неплюева (“Историческое призвание русского помещика”, “Голос верующего мирянина…”, “Открытое письмо к учащейся молодежи” и другие), конечно, воздаешь должное и его религиозным принципам, и его душевным порывам, и той последовательности, с какой он отстаивал свои убеждения. Но, по правде говоря, это так общо́ в сравнении с удивительным дневником Лизы Дьяконовой, который пережил столетие и переживет будущие.

И она была умнее своего дневника. Глубже и сложнее того, что могла выразить даже на бумаге. На бумаге. А что она могла выразить в устном разговоре?

Я решила не думать, о чем буду говорить. Все, что есть на душе, — вырывалось наружу… Но прежде разговора мне надо было выяснить ему, хоть немного, мою личность, чтобы он мог лучше понять, с кем имеет дело; и вот долго сдерживаемое волнение взяло, наконец, верх: страдания всей моей жизни, казалось, ожили во мне, голос мой оборвался на первой же фразе — и я зарыдала.

Неплюев повел себя как джентльмен.

Он не встал, но положил сочувственно свои руки на мои, не двинулся и сидел молча, ожидая, что я скажу ему далее. И мне больно стало и стыдно за свои слезы перед этим равнодушно-спокойным человеком.