Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Сегодня мама прислала свое согласие, форменное разрешение на имя директора. Сегодня же я получила от сестер письмо, в котором они сообщают, почему она согласилась. Оказывается, она все-таки не поверила моим словам, что меня приняли, и, послав отказ в ответе на письмо попечителя, была уверена, что меня не примут. Спустя несколько дней она опять получила от Капустина письмо… и так как я еще раньше сказала ей, что в случае чего – еду за границу, то она вдруг испугалась такой близкой возможности моего отъезда, и вот, в силу всех этих обстоятельств, согласие было написано, подписано, отправлено тогда… когда, в сущности, уже его не нужно было.

Это не нужно было Лизе. Но нужно было матери. По крайней мере, у нее на руках оставалось первое письмо Капустина, в котором он обещал, что она не пожалеет о своем решении, если исполнит его просьбу и окажет ему доверие. Для нее это было важно. Капустин брал на себя ответственность за ее дочь.

Он тоже это понимал. Перед тем как Лиза ушла от него с резолюцией, он сказал ей: “«Теперь, когда вы приняты, вы должны поддерживать репутацию курсов». – «Я буду подчиняться всем правилам, ваше превосходительство». – «Вот именно; политикой не занимайтесь и вообще ведите себя так, чтобы не уронить достоинство курсов». – «Я буду считать за честь учиться на них», – сказала я, стоя уже в передней. «Да, именно, считайте за честь; следуйте моим советам», – быстро кончил наш разговор попечитель”.

Но тем самым Капустин поставил свою “духовную дочь” в сложное положение. Она была принята сверх комплектации, по его доброй воле, но и под его личную ответственность. И перед матерью Лизы, и перед министром. И это “душевное” обстоятельство, о котором Лиза не забывала, потому что была благодарным человеком, с одной стороны, уберегало ее от участия в революционных кружках, но с другой – делало белой вороной среди слушательниц, не чувствовавших за спиной личного надзора доброго старика.

Всю неделю, проведенную дома после приезда из Петербурга и до отъезда на учебу, Лиза чувствовала себя смертельно уставшей. Ей “необходимо было спокойствие, бесконечное спокойствие”. Лиза до самого отъезда не сообщала матери, что ее приняли, а мать молчала о первом письме Капустина. Это была “глухая” игра. Только за день до отъезда Лиза сказала матери правду. “Вышла сцена: слезы, крики, упреки, брань. Я все время молчала. На другой день надо было ехать. Вечером меня позвали прощаться в первый раз; мама выбранила меня и выгнала из комнаты. Через час потребовала опять к себе; я пришла, мама сухо протянула мне руку для поцелуя, не сказав ни слова. Я уже совсем оделась ехать на вокзал; горничная пришла в третий раз: «Пожалуйте опять к мамаше…» Я вошла в спальню; мама, уже собиравшаяся ложиться спать, с распущенными волосами, с плачем обняла меня: «Прощай, прощай, ты уезжаешь, мы больше не увидимся, прощай!» – «Полно, мама, напрасно ты думаешь, что мы больше не увидимся: я приеду на Рождество». – «Нет, прощай, прощай, прощай!»”

Часть вторая. Mimosa sensitiva [17]

Мефистофель

Незадолго до поступления на курсы, еще в Ярославле, у Дьяконовой состоялся любопытный разговор с офицером по фамилии Былеев, с которым она познакомилась во время поездки с сестрами на пароходе по Волге. 14 августа 1895 года они снова случайно встретились на Всенощной в церкви.

“Вы живете рассудком и страстью, – сказал он. – Я заметил, что вы совсем не живете душевной жизнью, а между тем это необходимо. Не принимайте сло́ва «страсть» вместо любви, нет, ведь это можно применять ко многому. В вас сейчас видна одна страсть”.

Но этой простой мысли Лиза не поняла. “Конечно, он подразумевал под этим словом мою живость, вспыльчивость; он сказал бы вернее: страстность”.

Нет, офицер подразумевал под этим словом совсем другое. Вспыльчивость Лизы, ее, как сказали бы сегодня, трудный характер были только верхушкой айсберга – результатом, а не причиной. В основании лежала именно страсть что-то доказать миру, оставить после себя какое-то высказывание. Поэтому так раздражала ее женская “болтовня”! И особенно, разумеется, все эти “разговорчики” вокруг ее неминуемого замужества.

Быть за мужчиной было ниже ее достоинства! Но – ах! – если бы она была как Одинцова – свободной, красивой и сексуально притягательной! Тогда она вела бы себя с позиции силы! Но ее судьба и природа поставили в слабую позицию. Любой юноша, любая подруга во всяком сопротивлении навязанным ей условиям жизни, во всяком слишком резко высказанном слове могли подозревать – да и подозревали! – просто типичное поведение дурнушки.

Вот что выводило ее из себя и делало вспыльчивой. Вот что портило ее изначально расположенный к людям характер. Вот что заставляло ее с отвращением всматриваться в свое отражение в зеркале: неужели она в самом деле настолько дурна собой, что ни единому ее человеческому слову никто не поверит? Все будут думать, что эта девушка хочет, а не может найти себе приличного жениха.