Посох вечного странника

Когда Юдифь оказывается подле его залёжки, Варавва делает короткий бросок. Крик, занявшийся в нежном горле, тут же гаснет, придавленный потной ладонью. Юдифь запрокидывается. Небо, на миг открывшееся её глазам, заслоняется чьей-то тенью. Падая навзничь, она оторопело глядит перед собой. Короткая борода, хищный нос, мокрые губы… Это Иосиф. Немой работник, которого отец подобрал по дороге из Иршалаима. Все эти дни она чувствовала на себе его обжигающие взгляды. В субботу это было совсем близко. Но сейчас… Юдифь обмирает. Её пронизывает страх. Страх от тени, метнувшейся из кустов, от своего резкого падения, от этого прерывистого нечистого дыхания и особенно – этих закипающих кровью глаз. Но это, оказывается, ещё не всё. Раздаётся голос. Точно заворожённая, Юдифь переводит глаза на чёрную впадину рта. За неполную неделю она привыкла к мыканью, к животной икоте, но чтобы голос… Она в ужасе глядит в рот. Слюна… Какие-то слова… Кто он, этот Иосиф? Человек или оборотень? И что ему от неё надо? Собравшись с духом, Юдифь пытается понять. Слова не вяжутся друг с другом. Но смысл всё же доходит.

В Лоде – солдаты карательной манипулы. Они ищут владельца ножа, которым был зарезан римский легионер. Этот нож принадлежит Хаиму, её отцу. Узнают ромеи о том или не узнают – зависит от неё, Юдифи.

Юдифь слышала о пропаже. Она пытается что-то ответить. Рот уже свободен, а голоса нет. Отнялся язык? Или это дьявол вырвал его?

– Ну, так что? – переспрашивает Варавва. – Доложить ромеям?

– Нет! – кричит Юдифь, но голоса не слышно, и она мотает головой. – Не-ет!

– Нет? – уточняет Варавва. – Тогда раздевайся.

Раздеваться? Лицо Юдифи перекошено ужасом. От стыда она зажмуривает глаза. А Варавва своих налитых не отводит. Такая она ещё желанней. Рот переполняется слюной, кадык ходит ходуном, не успевая сглатывать. Он с трудом сдерживается, чтобы не сорвать эти лёгкие покровы, но едва ли не впервые чует, что это замедленное постижение доставляет ему удовольствие.

– Давай, гордячка, – стоя на коленях, цедит он, – давай…

Обнажаются девичьи плечи, грудь, живот, бёдра.

У неё белое, как каррарский мрамор, тело. Такое белое, какое Варавва видел у статуи Венеры. Богиня покоилась на отмели в морской воде. Там сновали рыбёшки и лежало множество раковин. Одна из них гнездилась у Венеры в паху.

Варавва свирепо тянет ноздрями. Запах устрицы. Он чует его. Языку тесно… Вот сейчас… Вот…

Но тут доносится чей-то возглас. Это не Юдифь, нет. Это откуда-то со стороны. Варавва резко оборачивается. Кто это? За кустом, застыв от изумления, стоит маленький Давид. Взгляды их пересекаются. Давид снова вскрикивает и устремляется прочь.

– Тихо, – бросает Варавва. – Лежи смирно, – и кидается следом за мальчиком.

В окрестностях рощи ни души. Лишь мелькает щуплая спина убегающего ребёнка. Варавва сплёвывает ополонившую глотку слюну и с уверенной ленцой в пять-шесть прыжков настигает беглеца. Мальчуган затравленно озирается. Луч солнца вспыхивает на его фляжке – она висит на голубой ленточке.

– Нет, – выдавливает Давид, пытаясь закричать. Поздно. Грубая ладонь накрывает его рот, а другая рука почти играючи касается его шеи. Тусклое железо довершает всё легко и равнодушно.

Господи! Почему Ты не испепелишь его! Отчего не меркнут Твои небеса! Отчего не обрушится праведная молния! Всё по-прежнему светло и тихо – журчит ручей, шелестит молодая листва, гомонят и посвистывают птицы. Разве можно так, Господи!

Маленькое тельце оседает к подножью столетнего дуба. Склянка скатывается под запрокинутую голову. Варавва коротко озирается и, не мешкая более, устремляется назад. Он озабочен только одним: там ли?..

Юдифь на месте – там, где он её оставил. Она лежит покорная и доступная, словно та затопленная на отмели статуя. Кажется, что она окаменела, до того бела и неподвижна. И только жилка, бьющаяся над левым соском, показывает, что она жива.

В дом Хаима Варавва возвращается один. Хозяин встречает его настороженно. Варавва протягивает ему фляжку. Горлышко её перевязано голубой ленточкой.

– О! – взвешивая на ладони сосуд, восхищенно отзывается Хаим. – Полная! Да какая нынче густая! Молодец Иосиф! Ты добрый работник! Я всегда это говорил! – Ноздри его трепещут, раздуваются. Он начинает принюхиваться. Глаза ещё горят, но уже морщится лоб. Он снова заглядывает в отверстие. Замирает. Плечи его обмякают и, судорожно сжимая склянку – боясь обронить и не в силах удержать, – он медленно-медленно поднимает голову:

– Что это?

Варавва кривит красный рот и сквозь зубы цедит:

– Тебе на багряницу…

Обретение пути

Красно Солнышко Повесть

У рожоного оказалось четыре зуба. Он так прикусывал соски, что мати губы себе искусала. Что делать? Чадо блажит, ись просит. Мати извелась – и от боли, и от кручины. А покормить некак – молоко кровью даётся, а то и вовсе пропадает. Дали младеню кормилице – та тоже в рёв. Другой – тоже. Тогда Малуша, мати рожоного, расшатала те ранние зубёшки, вытащила их и наконец-то утолила голод дитяти.