Посол Урус Шайтана(1-2 кн.)

Свет из окна упал на его лицо, и я с удивлением узнал в воеводе своего бывшего школьного товарища, Младена. Так вот почему голос воеводы показался мне таким знакомым! Младен, друг и товарищ моих юношеских лет, — вождь повстанцев, гайдутинский воевода! Кто бы мог подумать, что произойдёт такое превращение! Теперь я понял, как я очутился в этой комнате и почему меня усердно лечили, вместо того чтобы повесить или расстрелять. Младен узнал меня и заботится обо мне.

— Младен! — воскликнул я, превозмогая боль. — Младен, неужели это ты?

— Как видишь, Якуб, это действительно я, — ответил он, осторожно сжав мою руку. — Вот как, друг мой, пришлось нам встретиться, — ты в одном, а я в другом лагере. Ты, очевидно, уже догадался, что я и есть воевода Младен, которого проклинают во всех мечетях и на всех перекрестках империи. Да и сам, должно быть, не раз посылал меня в преисподнюю и хотел видеть мою голову на копьё спахии…

— Ты не преувеличил, Младен, — ответил я. — Но все же я рад видеть тебя в полном здравии, хотя и не уверен, в полном ли ты разуме.

— Почему?

— Ничем иным, как потерей рассудка, я не могу объяснить твоё участие в этом несчастном восстании, которое с самого начала было обречено на гибель.

— Ты ошибаешься, Якуб, — возразил воевода. Голос его зазвучал, как туго натянутая тетива лука. — Как тебе было известно, я болгарин, болгарский худородный князь, у которого турки отняли все, кроме имени: родину, людей, землю, скот. Сохранилось только это горное гнездо, что стало моим пристанищем, моим укрытием. Всюду я видел гнёт и несправедливость. Султан захватил наши плодородные земли, разделил и раздал их своим воинам. Наши хлеборобы должны теперь работать на них, платить харадж — десятину, что только зовётся десятиной, а на самом деле почти половина их доходов. Кроме этого, они выплачивают в казну джизе — подушную и испендж — подать кровью: отдают болгарских ребятишек, которыми султан потом пополняет свой янычарский корпус… Турки закрывают наши церкви, лишают коренное население всех прав. Беглер-беи, санджак-беи и паши, как чёрное вороньё, налетели на Болгарию, на Балканы и терзают кровавыми когтями самое сердце народа! Мог ли я спокойно смотреть на эти издевательства, унижения, убийства и грабежи? Могло ли моё сердце мириться с чёрной несправедливостью? Разве оно каменное или наполнено мёртвой сукровицей, а не горячей кровью?.. Вот почему ты видишь меня сегодня воеводой болгарских гайдутинов — повстанцев, борцов за свободу своего народа и своей страны!

Он говорил вдохновенно. Глаза его горели верой в справедливость того дела, за которое он выступил на борьбу с могучей Портой. Высокий белый лоб, длинные волосы, тёмной блестящей волной спадавшие на шею, небольшие чёрные усы делали лицо выразительным, обаятельным.

Мне стало стыдно за свои слова.

— Младен, — сказал я, — когда мы учились с тобой вместе в медресе, ты казался мне только честным, умным, хотя, может, немного вспыльчивым юношей. Теперь я вижу, что знал тебя недостаточно. Ты был ещё и скрытным — никогда, ничем не выдал того, что было у тебя на душе. И хотя я знал, что ты болгарин, однако не придавал этому никакого значения, думал, что стать турком и быть турком почётно, лестно для каждого, в том числе и для болгарского княжича Младена. Теперь вижу, как я ошибался. Ты стал защитником своего угнетённого народа и нашёл в себе смелость открыто выступить против могущественного и беспощадного врага. Беру свои слова назад, Младен, ибо преклоняюсь перед твоим мужеством. Я не могу стать твоим единомышленником и не могу сочувствовать твоим убеждениям. Я не буду помогать тебе ничем в войне против моих соотечественников, потому что не хочу быть изменником, подобно Гамиду, который хотел убить меня и раскрыл тебе все наши секреты. Однако всем сердцем верю, что не мог ты выступить за несправедливое дело, и сочувствую тебе… Пусть бережёт тебя аллах!

— Спасибо, Якуб, — произнёс Младен. — Спасибо за то, что ты понимаешь меня. Но я никак не думал, что тебе все известно о Гамиде.

— Я невольно слышал ваш разговор…

— Тогда понятно… Гамид — негодяй. Он заслуживает быть повешенным трижды. За то, что он — спахия и воюет против нас, что предал свой полк и что стрелял в своего же товарища… Но я дал ему слово, слово чести — отпустить.

— Когда?

— Когда дал слово или когда отпущу?

— Когда отпустишь?

— Как только узнаю, что он сообщил мне верные сведения.

— То есть после нападения на наш полк?

— Да.

— Младен, дай мне оружие, я убью его сам! — выкрикнул я. — Ты дал слово отпустить — ну что ж, отпускай! А я поклялся отомстить…

— Успокойся, Якуб, — наклонился ко мне Младен. — Тебе рано думать об оружии и о мести. Ты тяжело ранен и должен сначала поправиться. А отомстить сможешь и тогда, как возвратишься к своим. Не самосудом, а законно. И его расстреляют как изменника.

— Когда-то ещё я вернусь к своим.

— Вернёшься… Я беру на себя грех перед товарищами, отпуская двух спахиев. Что поделаешь: одного — во имя долга чести, а другого — во имя дружбы. Ну, ты пока лежи! Мне надо идти… Сейчас пришлю к тебе лекаря.