Посол Урус-Шайтана. Фирман султана

— Ненко, сынок… родной мой… Я знаю, как тяжело тебе привыкнуть к мысли, что я… твоя мать… Я понимаю тебя… Ты — отломанная ветка, которую ветер унёс далеко от дерева. Ты и не помнишь того дерева, на котором рос… А я помню… твой первый крик… Потом лепет… До сих пор вижу твои весёлые чёрные глазки, густые кудри… Помню каждый твой шаг от первого дня до того самого часа, когда… когда… Потом наступило тяжёлое время… долгие годы поисков, надежд и разочарований… И все это время ты жил в моем сердце рядом со Златкой… маленьким черноволосым мальчиком с тремя длинными шрамами на ручке… Потому так легко и узнала после стольких лет разлуки… Ведь ты — моя плоть… моя кровь…

Она судорожно сжала руку Сафар-бея. Широко открытыми глазами долго смотрела на него, словно старалась навеки запомнить каждую чёрточку. Потом перевела взгляд на Младена.

— Младен… — прошептала совсем тихо, чуть слышно: каждое слово давалось ей с большим трудом. — Младен, положи свою руку… на руку… нашего Ненко… Вот так… Арсен, Златка… вы тоже…

Арсен и Златка подошли к изголовью, положили свои руки на руку Сафар-бея.

— А теперь поклянитесь… поклянитесь… что никто из вас никогда не поднимет друг на друга… руку… хотя и придется быть в разных станах… Умоляю вас!.. Не поднимайте руки на моего сына!..

— Клянусь! — тихо произнёс воевода.

— Клянусь! — глухо отозвался Звенигора, и к его негромкому голосу присоединилось лёгкое, как вздох ветерка, Златкино:

— Клянусь!

Опустилась тишина. Немая, тревожная.

— Ненко, а ты?..

— Клянусь! — выдавил из себя Сафар-бей и опустил глаза.

Звенигоре казалось, что за всю свою жизнь, полную тревог, смертей и невзгод, он никогда не переживал минуты тяжелее этой. Нестерпимо больно было ему смотреть на этих людей, в семью которых он входил, на их муки и страдания. Его огрубевшее в боях и неволе сердце мучительно щемило, а глаза наполнились слезами.

Младен сдерживал рыдания, клокотавшие глубоко в груди. Все опустили головы. Только Златка не скрывала слез.

— Не плачьте, — прошептала Анка. — Не нужно… Мы же все вместе… одной семьёй… Я так счастлива…

Голос её внезапно оборвался. Рука соскользнула с руки Сафар-бея и упала на белое шерстяное одеяло…

На крик Златки в хижину стали входить гайдутины.

…Хоронили Анку на другой день в полдень. Вынесли на плечах в тисовом гробу на било — наивысший гребень горы, поднимавшийся над Планиной.

Ветер утих, тучи разошлись. Сияло яркое солнце. В голубом небе стоила безмолвная тишина, а в ней спокойно, торжественно парили ширококрылые чёрные орлы.

С горы было видно всю Планину: далёкие вершины, присыпанные ослепительно белым снегом, глубокие тёмные ущелья, густо-зеленые сосновые и тисовые леса, голые хмурые утёсы там, где не ступала нога человека.

— Отсюда, Анка, тебе будет видна вся Болгария, — сказал Младен, первым бросая в могилу горстку земли. — Смотри на неё, орлица моя! Слушай песни весеннего ветра над родною Планиной, шум зелёных лесов в ущельях, говор прозрачных звонких потоков… А как всколыхнётся Планина, задрожит земля, знай: жив твой Младен, живы твои ясные соколы-гайдутины! Это они с саблями и самопалами в руках снова кинулись в бой за свободу любимой Болгарии!.. Так ли я говорю, братья?..

— Так, так, воевода! Так, отец наш! — откликнулись гайдутины.

— Ну, прощайтесь! Пусть спит вечным сном наша мать!

На вершине быстро вырос могильный холмик. Гайдутины повытаскивали из-за поясов пистолеты, и горную тишину разорвал гром выстрелов. Постояли немного молча и начали потихоньку спускаться вниз.

— Тате, пойдём, — позвала Златка, тронув отца за рукав.

— Идите. Я приду потом, — тихо ответил воевода.

Он стоял простоволосый, без шапки, смотрел вдаль, где небо сливалось с горами. В сухих покрасневших глазах не было слез — только глубокая скорбь и острая боль.

Всем было понятно, что воевода хочет остаться наедине с дорогой могилой.

Арсен обнял Златку за плечи и повёл с горы. Когда отошли до первого крутого уступа, оглянулся. На вершине, кроме воеводы, остался также и Сафар-бей. На фоне ярко-голубого неба чётко вырисовывались две тёмные неподвижные фигуры…

Только к вечеру спустились Младен и Сафар-бей в стан. Никто не знал, что было там между ними, о чем они говорили. Пройдя хижины, Сафар-бей подошёл к обрыву и сел на холодный, заснеженный камень. Было печальным и горестным выражение его бледного, утомлённого лица, скорбно опущены плечи.

— Драган, пошли людей — пусть проводят до Сливена, — коротко приказал воевода.

— А как… — Драган хотел спросить, завязывать ли снова глаза Сафар-бею, но промолчал. Что-то неуловимое во взгляде, которым смотрел воевода на сына, удержало его. Но Младен понял своего молодого друга.

— Нет, нет, повязки не надобно! — сказал поспешно. — Не надо… Я верю… Не сможет он привести янычар на могилу своей матери…

ФИРМАН

1

Гамид сидел в комнате Сафар-бея на мягком миндере и со злорадством смотрел на исполосованную батогами спину бая Станко, подвешенного за вывернутые руки к потолку. Напротив замерли в ожидании приказа янычары — Кагамлык и великан Абдагул.