Поспорь на меня

Еще три часа: Рома поймал себя на том, что пинает сильно подтаявшую снежную горку и выдолбил уже вполне себе приличное отверстие, в котором вполне могла поселиться крысиная семья. Почему эта семья выбрала его душу и грызла ее сейчас, будто не евшая до этого несколько месяцев, Рома не знал. Зачем он торчит, промерзший до костей, на улице, он не знал тоже. Давно следовало вернуться домой, залезть под одеяло и выкинуть из головы Сорокину вместе с ее Карпоносом и их чудной жаркой ночью. А в голове против воли крутилась их едва не состоявшаяся ночь, и Катюхины ладони под футболкой, и ее такой сладкий шепот «не скажу», и ее ягодный аромат, будь он проклят, — хотя, кажется, только он и не давал сейчас околеть окончательно. Зачем все это? Откуда у Сорокиной такая циничность и такая жестокость? Ведь не была она никогда такой. Всегда помочь соглашалась, если помощь требовалась. Рому вон недавно с «Лизиной фермой» выручила. Или это лишь жалость? Обычная девчачья жалость, какой Рома, на ее взгляд, только и заслуживал?

Нет уж, Сорокина, не сломаешь! И жалость свою себе оставь или вон, на Карпоноса, трать, он ее заслуживает! А Рома как-нибудь перетопчется. И без жалости, и без Сорокиной. Не так уж много между ними было, чтобы не суметь вычеркнуть это из памяти. А Рома и не с такими разочарованиями справлялся. Поднимался. Поднимется и сейчас. Даже если на этой долбаной площадке не останется ни одного куска снега.

Надо только снова научиться дышать.

Когда из подъезда в предрассветную темноту стали выходить люди, Рома все еще сидел на лестнице детской горки, свесив ноги вниз и считая отверстия на кроссовках. Отверстий каждый раз оказывалось разное количество, и это раздражало до какого-то бешенства. Почему не сделать одинаковое количество отверстий на каждой кроссовке? Ведь шнурки-то одинаковой длины засовывают? Или шнурки тоже разные? Да нет, вроде одинаковые, белые, один, правда, заляпан грязью из-за того, что Рома выпинывал правой ногой почти развалившуюся горку. Значит, все-таки разные? Чтоб он еще когда купил себе такие кроссовки! Надо с липучками брать, там точно заморачиваться не придется. Есть, интересно, взрослые кроссовки с липучками? Или только со шнурками, чтобы некуда было деваться? Сегодня же…

Наглый свист выдернул из псевдофилософских размышлений, и Рома, подняв голову, увидел у собственного подъезда черную «хонду». Как он мог ее пропустить, если ждал почти десять часов? Или уже стало все равно? Вот черт, кажется, действительно стало все равно. Нельзя склеить то, что десять часов дробили дубовым молотком. Рому дробили. И теперь требовалось время, чтобы понять, как вообще себя собрать.

Он неловко спрыгнул с горки, едва не навернувшись перед светлыми очами следившего за ним из окна своей «хонды» Карпоноса, но и на это было наплевать. Словно кто-то взял и отключил все эмоции. Впрочем, так было даже лучше. Так оставался шанс спокойно поздороваться с Сорокиной и так же спокойно пройти мимо нее, ничего не объясняя и ни о чем не спрашивая. О чем, на самом деле, спрашивать, если эту ночь она провела с Карпоносом, а Рома — со скамейкой на детской площадке? Всем сестрам по серьгам. И никто как будто не обижен.

— Утро доброе, — неожиданно хмуро поздоровался Карпонос, выбравшись из своей машины и столь же хмуро глядя на Рому. Чего это, не по вкусу, что ли, Сорокина пришлась? Или не рад соперника на месте преступления встретить? Так Рома больше не соперник. Взял самоотвод.

— Было бы доброе, не будь в нем тебя, — огрызнулся Рома, расправляя затекшие плечи. Нет, все-таки не дается ему спокойствие и самоуверенность. Так и тянет съездить по лощеной Карпоносовой физиономии. Но он не доставит Сорокиной такого удовольствия. Не хватало еще, чтобы она из одной постели в другую прыгала, а за нее парни дрались. Перебьется.

— Согласен, — кивнул Карпонос, — я бы тоже предпочел провести это утро без твоего унылого вида. Но коль скоро у нас с тобой одна беда на двоих… — и он указал куда-то в машину. Солнце уже достаточно осветило двор, чтобы Рома мог убедиться, что та пуста. Прищурился, не понимая. Где-то под ребрами екнуло. А ведь думал еще, что Катьке стыдно выйти перед Ромой и она сидит там, внутри, ожидая, когда он уйдет. А на деле…

— Что?.. — только и выдохнул он, не зная, с какой стороны ждать той самой обещанной беды. Карпонос в ответ только распахнул дверцу — и сердце пропустило удар. На заднем сиденье лежала Катюха с закрытыми глазами и в криво застегнутом пуховике.

— Спит, — откуда-то издалека донесся голос Карпоноса, возвращая Роме твердую почву под ногами. А думал, что разучился чувствовать. Кретин. — Пьяная, — продолжил между тем равнодушно пояснять Карпонос. — Я надеялся, что до утра расчухается, а она ни сном ни духом. Есть идеи, как домой ее возвращать? Отпросилась-то она на ночь вроде как с тобой.