Посреди России

Васька оцепенел на секунду-другую, а когда длинное лезвие выхаркнуло пружиной из рукоятки, он схватил со дна лодки весло и, все перезабыв, сильно ткнул им в бок раскуражистого парня. Тот резко, по-собачьи оглянулся, шагнул к Ваське.

— Падл-лина! Окурок!..

Васька — попу в горсть, а сам — в воду. Он забежал по пояс и готов был плыть хоть до поселка, лишь бы подальше от этого оловянного бычьего взгляда, распоганившего вдрызг красивое лицо молодого пропойцы.

— Дедко Иван! — закричал Васька, но уже не от страха за себя. Он увидел, что вооруженный тупица снова повернулся к старику. — Дедко Иван, держи!

И ловко кинул ему весло.

Ерофеич вовремя схватил весло и, все еще лежа, сумел оттолкнуть хулигана, уцелив тому прямо в горло лопастью.

— Ах так!..

Глаза цвета немытой бутылки, ошалело выкатились, казалось, на лице нет ничего, кроме этих глаз, даже рот утянуло куда-то к уху. Злоба, тупая и глупая в своей беспредметности, разгуливалась у самой воды.

— Ты сказал: деревяшка?

— Деревяшка, — подтвердил Ерофеич.

Он успел подняться, даже бережно отгреб ногой гармошку чуть в сторону, чтобы уж если самого порушат, так гармошка бы в целости досталась Ваське — давно глядит на инструмент, как на диво. И еще успел заметить Ерофеич, что пятеро остальных без дела. Обнялись и смотрят, как на кино. Что за люди? В такой-то день…

А этот пошел! Нагнул голову, хотел устрашающе взять разбег, но на четырех шагах не разбежишься. В это время снова завизжала женщина с верхней кромки берега, но смотреть на нее было недосуг: куражир — вот он! Ерофеич сильно и резко ткнул его веслом в живот. Тот икнул, отпрянул на шаг, но тут же ударил ногой по веслу, стараясь выбить его из рук старого рыбака. Однако нога лишь скользнула по краю лопасти, задралась выше головы, и пьяный не устоял.

— Деревяшка? Да? — ворочаясь на песке и еще более распаляясь, хрипел он.

— Да! Деревяшка, язви тя!.. — воскликнул воинственно Ерофеич и размахнулся веслом.

Размахнулся, да не ударил. Он увидел на миг голову парня, по которой должно было ударить весло, увидел легкий проблеск бело-розовой макушки с вильнувшим от нее пробором, в единый — все в тот же единый миг представил, как материнские руки оглаживали эту голову, губы радостно встречали тепло этой маковки — самого центра мирозданья для той женщины, что так и не дождалась, видимо, радости от любимого сыночка: «роги в землю воткнула»… — увидел все это, представил и опустил весло.

— Прощайся с жизнью, падл-л-лина! — прохрипел тот в землю, в подмокший от прибоя песок. Вот он качнулся широкой спиной, не обратив вниманья на гомон на берегу, чиркнул ножом по песку. Поднялся. Песок сырыми комочками капал с руки и с ножа.

Васька схватил второе весло, обежал лодку и тоже изготовился, то и дело постреливая глазом на тех, пятерых.

— Ярофеича бьют! — заорал какой-то мужик наверху. — Сюда! Сюда давайтя! Бьють!

Берег захрустел галькой — к ним бежали.

Пятеро разом шагнули к приятелю, руками, как петлей, окрутили ему шею, вскинув локтями скулу, и поволокли к камышам. Он еще раза два махнул в воздухе ножом, чиркнул одного по плечу, но у него вывернули, вытряхнули нож, подобрали и скрылись в камышах.

Оттуда попахивало дымом. Повизгивали девчонки.

— Не трогайте их, паразитов! — остановил мужиков Ерофеич. — Эта гниль сама себя пожрет!

— В милицию их надо!

— Еще одеты по-модному!

— Грамотные, поди!

— В милицию их, Ерофеич!

Старик махнул рукой и отвел лодку на глубину.

Васька больше часу держал ручку газа. Он правил, как указал ему старый рыбак. По-прежнему озеро кидало волну в лодку, все так же, как и утром, не было видно солнца, а когда рулевой окликал и просил уточнить направление, старик будто не понимал, чего от него требуют. Он блуждал взглядом по дну лодки или мученически вглядывался в воду, что серо и пенно колыхалась за бортом.

Они отклонились, уйдя далеко вправо. Беспокойство парнишки передалось наконец старику, и он отошел от тяжких дум, выверил направленье и направил лодку к своему берегу. Когда же показалась полоса земли, кончился бензин, и они еще больше часа выгребали, поминутно оглядываясь на горбатую березу у избы Ерофеича.

В тот вечер он не пошел с гармошкой по поселку, как это обыкновенно делал в этот радостно-грустный и светлый день. Он отпустил Ваську, вытащил лодку, отнес весла и мотор в дровяник и вернулся за гармошкой. В поселке кое-где припыливал праздник — были слышны песни, отдельные голоса. Он постоял на ветру, послушал и ушел в избу. Там он лег на свою бобыльскую постель и забылся тяжелым, развалистым, как береговые глыбы, сном. В глазах, когда он просыпался, неотступно стояла бело-розовая маковка того парня.

«Хорошо, что не стукнул», — вздыхал с облегченьем Ерофеич, но и это не приносило радости. Тяжело думалось о сыне, о людях, что ныне окружают его в чужом, хладнокровном городе, и только преданное лицо его верного рулевого Васьки красным солнышком светило ему. Он отвернулся от окошка, от властного света белой ночи и уснул наконец, унося с собой, в таинство сна, великую мужицкую заботу о завтрашнем дне.

Дверь скрипела всю ночь.