Посреди времен, или Карта моей памяти

30. VIII. 79 Вс. Сурганов

Дорабатывать я тогда особенно не стал, не понимал, как и что. Выкинул абзацы, замедлявшие темп. Снова принес. Но Сурганова убедил Евдокимов. И книга была принята. Потом ее вставляли в план несколько лет, потом выкидывала, но не жестоко, Марина Иванова, а потом произошла (уже на стадии сдачи в набор) катастрофа с контрольным редактором, кончившим Пищевой институт, но кем-то присланным в писательское издательство – бдить. Особенно ему не понравились мои «Два дома». Чистая крамола! Разве такие, как моя бабушка Лида, большевики были?! Они были из чистой стали. И повесть – клевета на партию и старых большевиков. Он пытался аргументировать, ссылаясь на философию, на плохое мое понимание системы художественных образов и пр. К тому моменту я был кандидатом философских наук, до этого закончившим филологический факультет МГУ. И кое-как отбился. Тогда он сказал, что приказным и волевым порядком снимает «Два дома». Я ответил, что тогда снимаю всю книгу. Ей Богу, его это нисколько не расстроило! Даже обрадовало. Но и самые матерые считались с финансовой ведомостью. А мне уже было выплачено – по рекомендации предусмотрительной Марины Владимировны – 60 % гонорара. И контролер был вынужден умерить свои аппетиты. Повесть осталась, хотя и поуродованная. В побитом виде и вышла в свет (родственники меня уговорили). В одна тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, поздней осенью.

Дальше началась ее самостоятельная жизнь без меня. Ее, оказывается, некоторые даже прочли.

III. Рецензии после…

Комментировать рецензии не буду. Просто приведу (в порядке их публикации) отрывки, относящиеся к «Двум домам». Не знаю, кому это будет интересно, но мне их собрать давно хотелось.

Да, разумеется, отреагировали прежде всего журналы, куда я прозу свою носил и где изредка печатали мои статьи.

1

«Детская литература», 1986, № 8.

Владимир Кантор

ДВА ДОМА

Повести

Рисунки М. Кантора М., «Советский писатель», 1985. 200 с.

После многочисленных деревенских мемуаров – вот городская «субъективная эпопея». Мера лирической исповедальности не оговорена, однако ж присутствие личного опыта автора очевидно. Рассказчик вглядывается в свои черты, заново узнает себя – юного Борю Кузьмина, московского мальчика. А узнав, вписывает в бытовой уклад 50-х годов, в их неповторимую социально-психологическую атмосферу, тщательно восстанавливает тогдашний образ жизни.

События прошлого становятся предметом упорного осмысления, анализа. Повествование предельно насыщено обобщающей мыслью автора. Рассказчик словно говорит: так я жил, думал, радовался и страдал, но сверх той непосредственности были еще какие-то закономерности духовного движения, не вполне осознаваемые мною тогда, но понятые теперь. И эти размышления для писателя не менее важны, чем те прямые зарисовки жизни, которые есть в книге. Хотя и события лишь с первого взгляда кажутся выхваченными наугад. «Повесть о том, как был разбит эмалевый фотопортрет бабушки Лиды» или «Повесть о том, как Боря пригласил на школьный вечер не ту девушку, какую хотел» рассказывают не только о непосредственно случившемся, не только о перипетиях «этого дня» и «этого вечера», но обо всем строе жизни в семье, о человеческих взаимоотношениях, которые опосредованы наследственностью, духовной преемственностью, всем неощутимым, но могуче лепящим характеры, дыханием эпохи.