Посреди земли

— Ну, конечно, о моем участии — ни слова! — обиженно перебил ее завлит. — А между тем именно я вставил сцену с женским оркестром. Вы забыли включить ее в сценарий, просто рассказали мне на словах, и, ей-богу, по-моему, это самая сильная сцена в фильме, когда оборванные, наголо стриженные женщины по команде затягивают: та-ра-ра-ра, mein Herz, was willst du noch mehr?[37] За одно это, право, стоит выпить! Переведите ему, Валика, что мы полюбили его всей душой, и так далее. Кстати, в данном случае — это чистая правда.

Вали, переводчица киностудии, со вчерашнего дня стала фрау Хаберманн. В съемочной группе ее дразнили «железной девственницей», девчонка хорошенькая на редкость, кожа тонкая и нежная, кажется, прикоснись пальцем — и след останется, ноги длинные, все движения исполнены ритма, так чего ради, спрашивается, она бережет себя? Бородатый оператор вот уже несколько месяцев подкатывается к ней, Пали, завлит, бомбардирует орхидеями по сто двадцать форинтов, чего ты ждешь, глупая девчонка, читает она в его бархатных глазах, а он томно вздыхает и силится проникнуть ей в душу, как ребятишки насильно разжимают друг другу стиснутый кулачок, пытаясь узнать, что в нем спрятано.

Вали берет Хаберманна за руку и смеется; душа ее, как птица, готова вспорхнуть и полететь.

— Чего же ты не переводишь? — одергивает ее бородатый оператор.

— А я, по-твоему, что делаю?

…Эвика сейчас была бы ее ровесницей, думает писательница, глядя на Вали. В их доме жил тогда один мальчуган, вечно замурзанный и диковатый, Эвика собирала для него серебряную фольгу и белые камешки. Никак не в силах она представить себе Эвику взрослой! Волосы у нее на макушке закручивались спиралью, а по бокам распадались прядками, так что уши всегда торчали на виду, хохолок же топорщился кверху; нос моментально обгорал на солнце и лупился. Воображение отказывалось представить этот розовый, точно молодая картофелина, детский носишко на лице взрослой девушки. Движения у Эвики были размашистые, порывистые, она убегала вперед, потом неслась обратно и снова мчалась вперед. Плотное облачко дыма, завихрившееся и постепенно растаявшее в воздухе…

— Здорово ты в него втрескалась, Вали!

— Очень заметно?

Хаберманн, коверкая слова, пытается произнести по-венгерски: …нельзя… wie sagt man?[38] …забывать, jawohl! Фильм!.. Здесь, внутри… мое сердце…

Все растроганы, каждый норовит пожать ему руку, голос Вали по-прежнему звенит, рвется ввысь, как птица: — Понимаете, он был в Швеции. — И глаза, и трепет ресниц, и все лицо ее — как открытая книга о минувшей ночи, о томительном до боли счастье, о щемящем блаженстве… Когда они вновь и вновь повторяли друг другу извечные слова: «твой», «твоя», «с тобой», а на рассвете мужчина приподнялся на локте, чтобы видеть ее, кончиками пальцев провел по лицу Вали медленно, словно навеки пытаясь запечатлеть в памяти ее черты.

— Подумаешь, нашла чем удивить! Я тоже бывал в Швеции. — Бородатый оператор, пыхнув трубкой, машинально извлек из кармана ключи от автомашины, рассеянно повертел их и засунул обратно. — Валика, ты сегодня будто с перепоя, и под глазами у тебя круги.

— Ты что, не понимаешь? Он бежал в Швецию… тогда, в период нацизма… Работал кем придется: и чернорабочим, и лифтером…

Они всей группой вышли во двор. На скамейке занятые в массовке легионеры, раскрашенные в кирпичный тон, дожидались съемки. Парни слушали радио и записывали номера выигрышей в лото. Один из легионеров сдвигает на затылок каску, почесывает вихры.

— В шесть ноль-ноль у меня рандеву. Она — вдова, у нее отдельная квартира на улице Надор. Одну комнату она по контракту сдает «Интуристу». А всего я получил пятьдесят четыре письма на свое брачное объявление.

Хаберманн изучающе смотрит на небо. Выцветшее блекло-голубое полотно туго натянуто над головой, облачка мелкими хлопьями ваты плывут от горизонта к горизонту.

— И погода какая приятная… Мягкое, не резкое солнце, теплое, как материнское тело. Будто ласкают тебя теплые материнские руки.

— А знаете, хороший вы человек, — задумчиво говорит писательница. — Уверена, что в детстве вы не отрывали крыльев у бабочки и не разрезали червей пополам. Хотя ребенок, как правило, не отдает себе отчета в собственной жестокости.

— Во мне тоже хватает всего понемножку. Но я стараюсь жить так, чтобы придать смысл нашей жизни. Поэтому иногда мне приходится проявлять суровость или скрывать свои чувства и откладывать сердце в сторонку, как ненужную вещь.

— Ближе к делу: куда и когда мы едем? — вмешивается Бона; конец недели, и ему никак не с руки было бы разменивать последнюю сотню.

— Доброта, обращенная в благодеяние, улетучивается из сердца, — продолжает Хаберманн с полуулыбкой в уголках рта. — Сохранить доброту удается лишь тем людям, которые не делают слишком много добра.

— Кончайте вы эту заумь, — машет рукой оператор. — Куда мы поедем? Палика, возьми на себя организационную часть. По мне, так не обязательно какое-нибудь шикарное заведение.