Посредник

Ты пишешь: то, что тебя заставляют делать, может быть, плохо, но, сыночек мой, разве это возможно? Ты писал, что миссис Модсли регулярно посещает церковь, да и ее семья, и гости, что по утрам все молятся, наверняка такое встретишь не в каждом большом доме (да и в маленьком тоже), поэтому не представляю, чтобы она принуждала тебя поступать плохо — да и что может быть плохого в передаче письма? Но если ты покажешь ей, что не хочешь выполнить ее просьбу, это будет довольно плохо, хотя, разумеется, не очень плохо (все же с моей матушкой не соскучишься!). Уверена, что она не рассердится, а просто удивится — как странно ты воспитан!

Тем не менее я знаю, что жара — вещь малоприятная (кстати, сынок, ты пишешь «нивозможная», а надо «невозможная», не помню, чтобы ты раньше делал такую ошибку), и нисколько не сомневаюсь, что если ты подойдешь к миссис Модсли и очень вежливо попросишь ее посылать с поручениями кого-то другого, она согласится. Ты не раз писал мне, что в доме двенадцать слуг: ей не составит труда послать одного из них. Но, видимо, ей и в голову не приходит, что эти поручения могут тебе не нравиться — надеюсь, что не приходит.

Милый сынок, пожалуйста, не огорчайся и не сердись на меня, но мне кажется, что твой внезапный отъезд будет ошибкой. Они не поймут, в чем дело, и сочтут меня вздорной и сумасбродной мамашей — может, это и правда, сынок, но быть такой сейчас я не хочу. Из твоих писем я вижу, что в будущем эти люди могут стать твоими хорошими друзьями. Надеюсь, мои слова не покажутся тебе чрезмерно практичными, но ведь иногда приходится быть практичным, что поделаешь; твой отец никогда не любил бывать в обществе, и в этом, мне кажется, была его ошибка, а когда он умер, я совсем потеряла возможность с кем-то тебя знакомить. Я с удовольствием приглашу к нам в гости Маркуса, но не знаю, сумеем ли мы принять его должным образом — ведь он привык к шикарной жизни!

Десять дней пробегут так быстро, что и не заметишь, поэтому, сыночек, давай оба наберемся терпения. Ко мне это относится в неменьшей степени, чем к тебе, — ведь я ужасно по тебе скучаю, и самым приятным в твоем бесценном письме были для меня слова о том, что ты с нетерпением ждешь встречи со мной. Но ведь человек не бывает счастлив постоянно, правда? Мы оба это знаем. Может, для нас с тобой оно и к лучшему. И у тебя, у твоей мамы случаются не только ясные, но и пасмурные денечки. Помню, совсем недавно ты переживал, потому что мальчишки дразнили тебя из-за какого-то слова, но скоро все забылось, и ты был снова счастлив. Уверена, пока это письмо будет идти, ты почувствуешь себя гораздо счастливее и даже удивишься: как ты мог написать такое письмо?

До свидания, дорогой мой, любимый мой сыночек. Я еще напишу тебе ко дню рождения и пошлю небольшой подарок: настоящий подарок получишь, когда вернешься. Попробуй угадать, какой?

Крепко тебя целую, ненаглядный мой Лео.

Любящая тебя мама.

P. S. Какое длинное получилось письмо! Но я решила, тебе будет интересно знать, что именно я чувствую. Поверь мне — уехать сейчас было бы ошибкой. Все, что с тобой сейчас происходит, пойдет тебе на пользу, сынок.»

Дети больше взрослых приучены к тому, что их просьбы встречаются категорическим отказом, но относиться к отказу философски им труднее. Хотя письмо мамы было рассудительным и умеренным по тону, смысл его сводился к категорическому отказу, и оно не просто затуманило ясную картину, но абсолютно сбило меня с толку. Я в буквальном смысле слова не знал, что делать дальше, не знал даже, остаться ли в комнате или выйти из нее. Поделиться бы с кем-нибудь моими невзгодами... но я инстинктивно уничтожил эту мысль в зародыше. Делиться мне не с кем; замыкать на себя — такова моя роль. Я Башня молчания, в которую намертво замуровали тайну — нет, нет, она не умерла, она жива и трепетно бьется, эта тайна, чреватая смертью и трагедией.

Так мне, по крайней мере, казалось. Мамино письмо отрезало пути к отступлению, и мысль о роковых последствиях снова заняла мое воображение, ибо других последствий я просто не видел.

Вскоре я вышел из комнаты — не мог усидеть в четырех стенах. Надеясь и страшась, что кого-нибудь встречу, я стал бродить по задворкам дома, прошел мимо прачечной, маслодельни, еще каких-то домишек, где шла своя спокойная, будничная работа, и понемногу успокоился, даже заглянул на мусорную свалку, хотя и без обычного радостного чувства. Я пытался приспособиться к моему новому положению, свыкнуться с ним, как свыкаешься с новым костюмом, — и не мог. Мимо прошли несколько служанок и улыбнулись. Как они могут заниматься своими делами с такой обыденностью, словно ничего не произошло, неужели не чувствуют нависшей катастрофы? Потом я пошел к парадной части дома, пошел украдкой, прячась за кустарником и деревьями, и наконец услышал с лужайки звуки игры в крокет и чьи-то голоса. А вдруг Мариан уже вернулась?