Посредник

Отец умер в первый день нового года. При нем была мама. Она все время была при нем. Всю жизнь. Когда церемония в часовне закончилась, я взял такси и поехал домой. Собирался продолжить роман. Ведь написал я уже довольно много. Включил компьютер. Ничего не произошло. Попробовал еще раз. Опять безрезультатно. Попробовал в третий раз. По-прежнему ничего. Роман кончился. Я видел только черный экран, глубокий пустой колодец, где даже моего отражения не было. Я пока не верил, что это правда. Однако то была правда. Все, что не должно бы случиться, зачастую оказывается правдой. На другой день я вызвал специалиста-компьютерщика. Он три часа сидел над машиной. Потом забрал жесткий диск с собой. Целую неделю я занимался самолечением. Наконец он вернулся. Пришел без надежды, с жестким диском в запечатанном пакете (урна с романом, подумал я) и с письменным заключением в белом конверте – свидетельством о смерти: Физическое состояние: жесткий диск не реагирует. Однако нашим лабораториям все же удалось открыть и проверить модуль. Вывод: полный сбой всех головок винчестера. Сбой головок – это повреждение считывающих головок и носителей данных как следствие их физического контакта. Информацию поврежденных областей восстановить невозможно. Сплошь пыль и прах. Вы ведь найдете мой роман! – воскликнул я. Нет, он пропал. Но вы, наверно, сохранили резервные копии? У меня не было резервных копий. Я никогда не создавал резервных копий. Вот моя ошибка. Хуже того: моя вина. Я раскрыл слишком много секретов. Поэтому роман повернулся ко мне спиной. Не хотел больше иметь со мной дело. Отрекся от меня. Это – наказание. Теперь ничего больше не раскроешь. Можно крикнуть на весь мир: мне нечего рассказать! Я получил по заслугам. Я – виновный. Попробовал начать сначала, на сей раз от руки, твердо и прочно, ручкой на бумаге. Сотни раз записывал первую фразу и дальше не продвигался. Зачеркивал, переписывал, снова и снова, без конца. Потом попробовал записать последнюю фразу, на которой роман оборвал меня и пропал где-то среди спутников и звезд, я хорошо ее помнил, ведь она была последней, какую я написал. Слыхал о парне, которому чертовски повезло? – сказал Стив. Его переехала «скорая». Таким манером я мог бы писать вспять, слово за словом, назад к заглавию, мог бы вернуться от плохих новостей к хорошим, поскольку все плохие вести начинаются чем-то хорошим, иначе бы они не стали плохими, верно? – я мог бы написать все заново. Тоже тщетно, тоже без толку, тоже невозможно. Писать в обратном порядке тоже не удалось. Я застрял. Все пути закрыты. Никакие силы не могли меня освободить. Меня заносило снегом. И нагрянул страх. Он стоял в окне. С ножом и вилкой. Лежал в постели, когда я собирался спать. Страх завязывал шнурки на ботинках. Ждал в телефоне. Поправлял галстук. Страх был пробкой, а не бутылкой. Страх был дверью, а не домом. Страх был не просто романом, который меня отверг, но всеми романами, каких я никогда не узнаю. Я достал старую пишущую машинку, портативный ремингтон, последнее время он стоял на чердаке, уж и не помню, с каких пор. Копаясь там, на верхотуре, среди паучьих тенет, плечиков и ботинок, я нашел кое-что еще, а именно пакет, полный снимков из фотоавтоматов, – пожалуй, их было несколько сот. Они относились к тому времени, которое я называю вычеркнутым периодом, годы до сорока, когда мне ничего не удавалось довести до конца, писал я тогда исключительно от руки и каждое написанное слово зачеркивал, начинал снова, с того же слова, опять зачеркивал и продолжал таким манером, пока не получался целый манускрипт, так называемый кирпич, где было одно-единственное слово, причем зачеркнутое: я. И этот «я» тратил пустые дни, никчемные, бесполезные часы, переходя от одного фотоавтомата к другому; там я усаживался, задергивал штору, которая всегда дурно пахла, напоминая мне о засаленных занавесках в студенческом кампусе, какими мои предшественники-студенты не иначе как вытирали нос, а то и делали с ними кое-что похуже, бросал в прорезь деньги, смотрел навстречу резким вспышкам; иногда я надевал темные очки, иногда сжимал в зубах сигарету, инсценировал собственное лицо, а потом, дожидаясь, когда в желоб выпадут влажные, чуть ли не клейкие снимки, чувствовал себя воришкой, простым взломщиком, нет, я был фальсификатором, подделывателем, подделывал свое лицо для тысячи паспортов, а ехать мне было некуда. Что же до пишущей машинки, то вставлять в нее бумагу не было нужды. Клавиши тоже опустели. Меня окружали знаки, и говорили они не в мою пользу. Знаки отделились от своих вещей. Слезы уже не были знаками плача. Дым уже не был знаком огня. Сны уже не были знаками ночи. Я начал покупать часы. Покупал и не мог остановиться. Покупал и наручные, и карманные, и секундомеры – всевозможные часы. Прочесывал развалы и покупал часы, остановившиеся еще до моего рождения. Достал старые отцовские часы, «Омегу», «Чертину», «Лонжин», скромные, надежные часы с кожаными ремешками, от которых горько пахло детством и семьей. Искал часы с секундной стрелкой. Думал о своем стихотворении, первом стихотворении, «Промежуточное время. Часы на Драмменсвейен», ведь теперь оно сбывалось. А вдруг все, что я написал, сбудется, что тогда? Нет, такое выдержать невозможно. Дошло до того, что я самолетом «Свисс эйр» полетел в Брюссель лишь затем, чтобы купить часы, которые продавались только на борту этого самолета, простенький «Мондйн» с красной секундной стрелкой, я с восторгом смотрел, как она обегает белый циферблат, безостановочно, безостановочно. Никаких дел я в Брюсселе не имел, но пришлось задержаться там на ночь из-за опозданий, так что все мои часы, все мои секундные стрелки оказались бесполезными, зряшными. Вот я и решил найти Хайди, девочку, с которой познакомился однажды летом, так давно, что почти забыл и ее, и то лето. Но я, по крайней мере, помнил, что кое-что ей обещал, а все, что обещаю, я обязан исполнить рано или поздно, иначе не выдержу. Она работала здесь. Во всяком случае, написала так в присланной мне открытке. Тоже много лет назад. Почти со всем обстояло так. И что проку? Я не знал. Просто этот кусочек головоломки еще не нашел своего места. Вернее, головоломка еще не отыскала свои кусочки. Вроде как облачко не отыскало свое небо. Мне казалось, что, заполнив пустоты в себе, я стану более цельным. На самом деле получалось наоборот. Чем больше я заполнял, тем больше пустел, все, что я вбирал, опустошало меня, а все, что отбрасывал, тяготило меня сильнее и сильнее. Я опять осознал: на свете слишком много всяких разных сведений. Мир перегружает тебя, затягивает вглубь. В человеке, в обыкновенном человеке, все это не умещается. Я тосковал по поверхностям. Тосковал по хронологии. Тосковал по коробке, куда можно все сложить. Но, как уже говорилось, мир навязчив и нахален. Сразу он не сдается. Вот я и ходил по конторам, из одного здания в другое, меня посылали дальше, из одного коридора в другой, глубже и глубже в пещеры приемных, где среди мрака стояли на страже призраки в темных очках и говорили на языке, понятном им одним, а потому им приходилось переводить все в звуки слов и грамматику, которые они почти забыли. Как звали упомянутое лицо? Хайди Алм, нет, она, к сожалению, ушла. Ушла? Умерла? Нет, все, кого здесь нет, ушли. Кажется, она получила место в норвежском консульстве в Нью-Йорке. Я отправился домой, припомнив, что где-то читал: в штаб-квартире ЕС каждый божий день исписывают минимум восемьдесят тысяч страниц. И где-то в этом невероятном и заковыристом языке находился мой роман, надо лишь разыскать слова и расставить их в надлежащем порядке. Слова есть! Буквы есть! Просто они заплутали. Примерно тогда я и потерял рассудок. Не стану подробно излагать, как я себя вел, однако выглядело все это скверно, то есть я выглядел скверно, ведь поведение и человек неразделимы, я был своим поведением, а мое поведение было скверным. В мозгу у меня недоставало смазки. Единственное, что я ел из твердой пищи, – это сухой спирт. Сутки сливались в одно, как перекресток, где в тумане светятся лишь желтые огни, и однажды утром – или, может, вечером, это все равно, – я засунул все свои записи, черновики, стихи, планы, песни и наброски в камин и поджег, а под конец положил сверху и пакет с паспортными снимками. Потом сел поудобнее в тепле от всех лиц, какие потерял, и книг, которые никогда не будут написаны. Они отреклись от меня, эти эфемерные книги. Тут-то я и показал свое подлинное лицо: то, что появляется на колодезном дне, лицо, которое я мог выпить. Кто-то принял меры. Сам я был не способен принять меры. В итоге врачи обнаружили нарушение в моей способности здравого суждения, выбоину не то в моей воле, не то в моем существе. Я весь рывки. Без переходов. Внезапный человек. Нет во мне ничего постоянного. Мне даже ветра не требуется, чтобы перемениться. Я рожден под знаком неловкости. По-прежнему отмечен краснотой от зверобоя из яблоневого сада детства. Обнаруженное нарушение делало меня непригодным для хорошей компании. В плохой компании положение у меня было еще хуже, хотя там мне нравилось больше. А в собственной компании я вообще был несносным. Само по себе это отнюдь не ново. Я прекрасно об этом знал. Все во мне мало-помалу становилось старым. Новизна в том, что старое получило название. Я ведь уже говорил, никто не обновляется больше, чем те, кто повторяется. Когда был моложе, я называл это вмятинами. Став старше, назвал вмятины обочинами. На них и балансировал всю жизнь. И вот упал. Удивительно, я не чувствовал боли. Стало быть, мне поставили диагноз, весьма сходный с выводом компьютерщиков: полный сбой. Наконец-то точное название синдрома, которым я страдал, но я терпеть не мог слышать, а тем более произносить это название и потому немедля переименовал его, по привычке перевел на собственный язык, назвал синдромом Чаплина, моим синдромом Чаплина.