Посредники

Он ждал исцелительного мгновения, когда уверенность вытеснит опасение в голове Марины. Этого он не мог объяснить Ирине Васильевне. Она бы все разрушила. Кроме того, ему становилось все труднее с ней. Он боялся ссоры, вражды. Ее оценка почему-то приобретала для него значение. Как она посмотрит, как войдет...

Последняя встреча с Ириной Васильевной превзошла все ожидания.

Она появилась в его кабинете крайне возбужденная, с нервным оживленьем на лице. Он отметил резкую перемену в ней. Щеки провалились. Две складки у рта образовали презрительное полукружье. И все же она сохраняла необыкновенную привлекательность. Необычная узость овала, чрезмерная обтянутость скул придавали лицу драматическое благородство. Он увидел следы бессонницы, притаившиеся в прозрачных веках, глубокой усталости в подрагивающей губе.

— Я пришла поблагодарить вас, — сказала она, извлекая нечто из сумочки. — Вы были очень терпеливы с Мариной. Мы обе вам крайне признательны... — Она небрежно развернула вынутый предмет, и он оказался серебряным портсигаром. — Вот, — протянула она жестом Клеопатры, одаривающей гонца за небольшую услугу. Сейчас она более чем когда-либо походила на исполнительницу некоей роли. Его поразило несоответствие оживленного возбуждения и тоскливой пустоты в глазах, манерной вычурности поведения и усталости, какой-то беззащитности жестов. Это садануло его, потом пропало, и он разозлился.

Так... Значит, она считала вопрос исчерпанным. Она забирала Марину и давала ему понять, что он самонадеянный индюк. А она, смотрите, великодушна. Она не бьет лежачих. Она  б л а г о д а р и т  их. Увлекательнейшее зрелище. Не думала ли она, что он растрогается.

Он встал, чтобы не видеть портсигара, и отошел к окну. Надо было реагировать. Не дать ей утвердиться в своей правоте. Если ее начнешь уговаривать, она проявит характер и не уступит ни за что. Если наорать, она еще, пожалуй, закатит истерику. Просто выгнать? Нет, и это не годилось. Она пойдет жаловаться. Марина исчезнет так и так. А ему нужна была всего неделя. Неделя с Мариной.

— Мне кажется, — проговорил он, подмешав в интонацию достаточную дозу грусти, — что у Марины в последние дни некоторое ухудшение. Вы не заметили?

Он не обернулся. Он продолжал смотреть в окно. Но он понял, что попал. Даже сейчас, когда прошло больше пяти месяцев и Олег ступал по росе, выпавшей за сотню километров от Москвы, он помнил тот момент. И не мог себе простить его. Прерывистое дыхание, которое она пыталась запереть в груди, эту паузу. Он обернулся и увидел беспомощно обмякший подбородок и пелену ужаса, застлавшую глаза. Ухудшение! Она не могла забрать Марину, если шло это обострение (значит, могло становиться еще хуже). Он подумал, что вспышка миновала. Дочь живет в ней сильнее, чем самолюбие, вычурность позы, в которую она становилась, разговаривая с людьми. На это он и рассчитывал.

— У нас уже билеты, — произнесла она невнятно, голос ее потух, надорвался. — В Прибалтику... — Она металась между необходимостью действовать так, как она предполагала, и страхом повредить дочери. Он видел стиснутые пальцы на локтях, белизну, разлившуюся от ногтей. — Что же вы предлагаете? Вы же видите — все приостановилось. — Голос ее набирал силу. — И вы бессильны. Значит... значит, надежда только на перемену обстановки. Ждать бессмысленно.

Он решил промолчать. Выдержка. Только она могла спасти его.

— В чем вы находите ухудшение? — Она расцепила пальцы, кожа медленно начала розоветь. — Это... очень серьезно?

Страх за Марину взял верх, но через мгновение все могло перевернуться.

— Это бывает, — нехотя откликнулся он. — На последнем этапе. Думаю, выздоровление близко.

— Выздоровление? — Она наконец дала себе волю. — О каком выздоровлении вы говорите? — Теперь встала она. — Его и следов не видно. Даже наоборот, как вы проговорились. Вы же сами сознались только что. Три недели вы мучили ребенка, рожденного летать, возвыситься над ординарностями. И вот теперь хладнокровно заявляете мне, матери, что есть ухудшение и это естественно. Для кого естественно? Для вас — она выговорила местоимение с убийственным оттенком брезгливости. — В ваших «экспериментах», конечно, естествен какой-то процент брака. Но дочь моя предназначена для иного, и я не могу допустить, чтобы она попала в этот процент.

Пожалуй, сейчас, когда она металась по кабинету, выкрикивая свои обвинения, и краска залила скулы, она была наименее опасна. Она хлестала его этой высокопарной чепухой, а он сквозь ожоги ударов видел, как много драгоценного отпустила ей природа и как глупо отшлифовали отпущенное люди. Родители, школа, муж... Кто был ее муж? Где он?

— Придется отложить Прибалтику, — сказал он равнодушно. — Сейчас отъезд невозможен.

— Это почему же?

— Есть вероятность, что наступит реакция.

Она не понимала.

— Реакция на лечение. Еще не завершенное. Депрессия. Чувство безысходности.