ПОСТ

На обеде нет ни матери, ни Полкана. Гарнизонный повар с виноватым видом лично раскладывает по тарелкам чахлые корешки, клянется, что вываривал их, сколько мог, и что они пробованные-перепробованные.

Люди урчат зло.

– Хорошо ему, гниде, от консервов отказываться. Глядишь, сам-то не коренья жрет, а тушеночку…

– Брезгует нашим-то столом! Свой, небось, побогаче!

Лев Сергеевич пытается этих диссидентов миролюбиво разубедить:

– Ну, скажешь! С Москвой, наверное, просто разговаривает. Придет. Мы тут, братишка, в одной лодке все!

– Черта лысого, Сергеич! У нас своя лодка, у него своя! Наша ко дну идет, а он еще побарахтается! Ты не видал его вчера, а мы-то тут видали. Весь в подливе обрызган, так и несет этой тушенкой от него, с самогоном пополам!

Егор съеживается. Надо сейчас встать, защитить Полкана, но он втягивает голову в плечи. Они же видят его, видят и при нем все это говорят; может быть, как раз ему и говорят даже.

– Да ну, брось ты! Он бы не стал! Егор! Ну ты-то что молчишь, скажи за батьку!

За батьку. Надо сказать им, что Полкан не батька ему, и никогда не был им, и не будет никогда. Но нельзя – потому что по всему выходит так, что Егор барахтается в той же самой лодке, в которой отплывает от тонущих людишек Полкан. Жрал с ним тушенку – давай, отмазывай. За все платить надо.

Егор отрывает голову от тарелки, в которой валяется этот тошнотный корень, и произносит:

– Нет, конечно. Вы офонарели все, что ли?

И натыкается прямо на ухмыляющегося Ваню Воронцова. На Ваню, которому только вчера сам всучил сворованный у Полкана мясной снаряд. Ваня улыбается:

– Давай, давай, потрынди.

– И ты потрынди давай.

Егор доедает, зажмурившись, эту мерзотную дрянь из своей миски, и, ссутулившись, выскальзывает из столовой. Люди голодно рычат ему вслед.

Вот, что ему нужно: один, последний, разговор с отцом Даниилом. Спросить про Кольцова с Цигалем, спросить про чертов поезд, спросить про свою избранность. Спросить и посмеяться ему в лицо, потому что в прошлый раз он за этот бред его высмеять не успел.

Егор вламывается к себе домой.

– Мааам! Ты дома?

Никто не отзывается. И все-таки он заглядывает в ее спальню. Мать лежит в постели, смотрит в потолок.

– Мам! С тобой все в порядке?

Она переводит взгляд на него, но ничего не отвечает.

– Мам! Ты че?

– Голова очень болит.

– А! Ну ты это… Держись. Скажи, если будет плохо.

– Мне плохо, Егор.

– Ну, я имею в виду… Это.

Он застревает на ее пороге, хотя собирался разобраться с этим делом за минуту.

– Тебе… Ну, помочь как-нибудь?

Мать качает головой. Егор тогда как идиот переспрашивает:

– Все в порядке?

– Ты умеешь людей прощать, Егор?

– Я… Ну ма, ну че ты начинаешь?

– Я вот – не очень.

Егор щелкает языком от нетерпения.

– Ты про это, что ли… Про то, что я тебе сказал? У поезда? Ну прости. Погорячился. Там просто запара была!

– Понимаю.

– Мам! Ну можно сейчас не устраивать вот эту сцену?

– Какую сцену, Егор?

– Вот эту вот сцену с умирающим больным!

Она снова глядит на него – обиженно и изумленно.

– Ты думаешь, что я симулирую?

– Я ничего не думаю!

Он делает шаг из ее комнаты.

– Можешь сегодня никуда не ходить, Егор? Просто побыть тут, со мной?

– Не… Нет, мам. Мне надо, правда, реально.

– Я тебя очень прошу.

– Нет. Нет, мам. Я сделаю кое-что и вернусь.

Он быстро, пока она не успела помешать ему, пробирается в залу, раскрывает сервант и лезет в отчимову заначку. И потрошит ее с облегчением: там осталась всего одна банка, последняя банка, которая отличает Егора от других, обычных людей в коммуне. Надо отдать ее, откупиться ей от Воронцова или кто там сегодня вместо Воронцова охраняет проповедника, избавиться от нее и стать равным другим.

– Егор! Егор! Что ты там делаешь?

– Ничего! Все! Лежи, отдыхай!

– Егор!

Он несется через две ступеньки, словно боится, что она и вправду сейчас вскочит и погонится за ним.

10.

Дед Никита курит в кухне. Мишель смотрит на него. Дед полностью собран – собирался тихо, просто на удивление тихо. И поэтому Мишель его шепотом, как заговорщица, спросила – куда?

На Кудыкину гору.

Он ждет чего-то, слушает, как бабка в комнате колобродит, читает своим молитвенным напевом своего унылого Есенина:

Дрогнули листочки, закачались клены,
С золотистых веток полетела пыль…
Зашумели ветры, охнул лес зеленый,
Зашептался с эхом высохший ковыль…

Плачет у окошка пасмурная буря,
Понагнулись… Понагнулись…

Дед жмурится от дыма. Гладит Мишель по руке своими заскорузлыми, желтыми от табака пальцами.

– Хорошо, что не пошла в Москву. Сегодня посиди с ней. А то я в ночь, может.

– Куда в ночь? А?

– На задание.

Он ей подмигивает озорно – морщинки вокруг глаз собираются. И прикуривает одну от другой.

Бабка в комнате наконец находит потерянное слово, становится обратно в колею и едет дальше: