ПОСТ

Она мотает головой, но по лестнице за ним наверх все-таки бредет. Навстречу им соседи, из распахнутых дверей хлещет свет, слышны детские смех и плач, ругаются какие-то муж с женой, не думая даже закрыться. Коммуна так потому и называется, что вся она – одна коммуналка на четыре этажа. Какие уж тут секреты друг от друга. Какая тут личная жизнь.

Дверь, конечно, скрипит, и бабка сразу слышит этот скрип.

– Никита! Ты? Никита!

– Я, Маруся, я.

– Пойди ко мне. Пойди. Поговорить хочу.

Мишель садится в кухне и глядит в стену. Хочется достать телефон: без телефона хоть вешайся.

– Что ты, Маруся?

– Я повенчаться с тобой хочу. Хочу повенчаться, Никита.

– Куда нам уже, Марусь?

– Надо повенчаться, Никита. Мне скоро помирать, а мы не повенчаны. Не найдемся друг с другом на том свете. Мне там одной тоскливо будет. Тебе разве нет?

– Будет, Марусенька. Я, может, к тебе в рай-то и не попаду еще.

– Тьфу тебя! Опять пил?

– Вот именно. А алкоголиков туда не берут, по-моему. Там твой Михаил Архангел скажет мне: «Ну-ка, дыхни!» И не пустит. Или кто там на воротах? Михаил или Гавриил?

– Зря ты так! Дурак!

Бабка всхлипывает, плачет. Мишель поднимается, прислоняется лбом к холодному стеклу; смотрит во двор.

– Ну прости меня, дурацкая шутка, согласен. Да кто нас повенчает, Марусь? Тут отпеть-то стариков некому, а ты «венчание». Полкана вон, что ль, попросить?

– Дурак!

9.

– Слышь, Ямщик… Ну-ка… Посвети, а?

– Куда тебе посветить?

Ямщиков ржет, но Антончика это больше не успокаивает. Он не сводит глаз с клокочущей пелены, за которой прячется неизвестной длины мост. В ней будто что-то на самом деле шевелится, набухает, растет. Приближается.

Антончику двадцать шесть, глаза у него молодые, читать он не любит, а стреляет снайперски. А Ямщиков, хоть и на кабана в лес может с ножом пойти – такой бесстрашный человек – подслеповат.

– Туда вон посвети, ну! На мост.

– На мост?

Ямщиков опять хохочет, и тогда Антончик вырывает у него фонарь, и наводит желтый луч на зеленую стену.

– Вон! Не видишь, что ли?!

Руки у него трясутся, фонарь в них скачет, и луч, к туманной завесе уже совсем находящийся на излете, ослабший, то и дело соскальзывает со сгустка темноты, который прорисовывается в зеленой пелене.

Но сгусток этот растет, и через короткое время его замечают все остальные, даже и близорукий Ямщиков, который до последнего считал, что на этот раз разыгрывают его.

Клейкий туман пристает к нему, облепляет, не дает понять очертания. Движется оно странно, неровно, будто ползет толчками, рывками – да еще и раскачивается из стороны в сторону. Ростом оно, должно быть, не меньше двух с половиной метров, а то и все три. Длинное худое тело вроде бы венчает громадная голова.

Люди на заставе просто наблюдают за тем, как оно приближается к ним – наблюдают зачарованно, словно все инструкции разом вылетели у них из головы. Они не могут отвыкнуть от мысли, что с той стороны моста ничего не может быть, что оттуда никто не может к ним пожаловать. Никто и ничто.

И только когда оно уже в полный рост маячит сквозь зеленую плеву, когда становится окончательно ясно, что все это происходит на самом деле, Ямщиков словно просыпается и орет:

– Стой, кто идет!

Но это существо не останавливается – оно продолжает переть на заставу упрямо: вот оно уже на шаг ближе, еще на шаг, еще, еще, еще.

Ямщиков нашаривает автомат, ствол наставляет на низкое пасмурное небо – облака распластаны на невидимом стекле прямо над головами – и палит в него одиночными. Стекло не бьется, небо не падает, существо это продолжает брести прямо на них. Ямщиков ревет:

– Стрелять буду!

Но Антончик забирает у него автомат.

– Дай мне. А ты посвети-ка лучше…

Ямщиков направляет прыгающий луч на приближающуюся фигуру. Глазастый Антончик ловит ее на мушку. Она все еще окутана зеленым шлейфом, но в такую башку сложно не попасть.

Антончик делает вдох, делает выдох – и с колена палит короткой очередью твари в ее огромную голову.

Пули не останавливают ее и даже не задерживают ни на секунду – как будто бы Антончик мог промахнуться… Или словно это создание заговорено от пуль. Оно продолжает идти – мерно, упрямо, равнодушно.

– В ружье! В ружье!

Ямщиков хватает трубку телефона: звонить на Пост, успеть предупредить хотя бы их.

И тут эта фигура, вылупляясь окончательно из тумана, подает голос.

Заунывный, гундосый, как будто бы человеческий – но нет, совсем не человеческий – вой.

10.

– Где Егор?

Полкан сидит, Тамара стоит над ним – высокая, худая, черные с серебряной нитью волосы собраны в тугой хвост, серебряный крестик выпростался из ворота. Полкан жмет плечами.

– Ну шляется где-то он, Егор твой. Почем я знаю?

– Ты отпускал его за ограду?

– Никуда я никого не отпускал! Нахамил мне и свалил, ты что, не знаешь его?

– Его нет во дворе.

– И что? Вон – по заводу, может, на доске на своей кататься пошел.

Тамара выпрямляется.

– Я сон видела. Что нам угроза. Оттуда, с той стороны.

– С какой стороны, Тамарочка?

– Из-за моста. Змея приползет. Змей…

– Ага. Змей, принято.