Post Scriptum

Единственный человек, на которого мог он положиться, управляющий Ипатий Матвеевич Телихов, каждый день посещал его, принося всё новые известия о том, как обстоят заводские дела.

Телихов имел легкий характер. Был вежлив, аккуратен и добросовестен. Некрасивое лицо его, удивляло своей содержательностью. Среди прочих, Ипатий Матвеевич отличался малословием, то есть редкой способностью, выразить даже самые глубокие мысли свои в двух трех, недлинных, но совершенно ясных фразах. Одевался он всегда неброско и одноцветно. Любил атласные жилеты, носил пенсне, натертое его женой до безупречного сверкания, имел великое множество крахмальных носовых платков, разложенных по всем его карманам всё той же заботливой Меланьей Ивановной. Он и она были чрезвычайно разные во всём. Он спокоен, рассудителен. Она же напротив, вспыльчива и горяча. Он великодушный, добрый, стремящийся любыми способами отыскать оправдание всякому. Она неумолимо тверда и требовательна до жестокости. Даже внешне они мало подходили друг другу и не создавали гармонии. Ипатий Матвеевич был высоким, упитанным, супруга же его почти в половину ниже ростом и тоньше во много раз. Единственное в чем они были схожи – это взаимное нежное чувство, зародившееся между ними двадцать лет назад, когда Телихову было девятнадцать, а его возлюбленной только что исполнилось пятнадцать.

Визиты Ипатия Матвеевича в дом Смыковского почти всякий раз начинались одинаково. Он, по природе своей участливый и сострадающий бедам других, опасался нанести какой бы то ни было вред здоровью Антона Андреевича, и потому, стараясь не сообщать о делах сразу, заводил разговор издалека и на пустые посторонние темы.

– Доброго дня, Антон Андреевич, сегодня осень кажется отступила, – произносил Телихов, нарочно растягивая слова и паузы между ними, – А как нынче Ваше самочувствие? – добавлял он вдруг.

– Благодарю Вас Ипатий Матвеевич, здоровье мое крепчает и более, кажется, не является поводом для беспокойства моего и окружающих, прошу Вас присядем и поговорим о делах.

– О делах… О делах… – бессмысленно повторял Ипатий Матвеевич, – а вы и в самом деле уже окрепли? – вкрадчиво добавлял он.

– В самом деле, почти здоров, вот только доктор, что меня лечит слишком суровый, никак не разрешает мне идти на завод, грозит осложнениями. Должно быть просто пугает понапрасну.

– Раз доктор не велит, значит и впрямь нельзя, – настаивал Ипатий Матвеевич, – я только что видел в саду вашу дочь, просто чудо как она хороша сегодня, и кажется очень счастлива.

– Ипатий Матвеевич, – не выдерживал Смыковский, – безвестностью вы мучаете меня ещё больше, гораздо больше чем дурными новостями. Ведь они дурные? Я прав? Ответьте же мне искренне.

– Дурные, – поддавался, наконец управляющий, – дурные это правда.

– Ну так извольте же начать, расскажите мне все, что известно Вам самому, не упуская деталей.

И начиналась долгая беседа. С каждым днём новости становились только хуже, положение на заводе усугублялось, и исправить, что-либо в лучшую сторону не представлялось возможным. Смыковский отдавал управляющему необходимые распоряжения. Он почти не спал ночами, погруженный в размышления о способах преодоления кризиса, но все это не могло уже спасти его от приближающегося банкротства.

Единственной надеждой, ещё оставалась договоренность о поставке, большой партии фарфора в Европу. Эта сделка могла бы спасти завод, поэтому вся прибыль, последнее время направлялась на покупку сырья и производство.

– Клеймо уже изготовили! – воскликнул однажды Телихов, прямо с порога, нетерпеливо разворачивая аккуратно сложенный листок бумаги с чертежом, – Взгляните ка, Антон Андреевич! Вот так это будет!

Смыковский посмотрел на рисунок. Две темно синие буквы «P.S» причудливо переплетенные между собой, и едва заметная точка между ними, это означало «Porcelain. Smykovsky», в переводе на русский – «Фарфор. Смыковский».

– Занятно, – произнес рассматривая эскиз клейма, Антон Андреевич, – И просто, и понятно, а подумаешь чуть больше и будто нарочно написано на латыни Post Scriptum, и значит не всё ещё закончено и есть ещё надежда…