Post Scriptum

– Вы поможете много больше, чем полагаете, если выслушаете мое к вам признание, которое я храню в себе уже долгое время.

– Признание? Именно теперь?

– Да, именно! И только теперь! В другой раз, мне пожалуй, невозможно будет решиться…

Анна Антоновна, повернувшись спиной к учителю, и закрыв руками загоревшееся от стыда лицо, забормотала спешно и едва различимо:

– Я влюблена в вас, и чувств своих не скрываю… Вернее сказать, не могу скрыть… Вы мне необходимы жизненно, и если вам угодно будет отвергнуть меня, так сделайте это теперь, тогда и я, ещё до рассвета, успею окончить жизнь свою. Если же я не безразлична вам, то умоляю, откройтесь мне, и позвольте у вас остаться до самого утра.

Боясь оглянуться, Анна Антоновна замолчала, и в тишине стали различимы только два дыхания, её и учителя.

Молодой человек был в смятении.

«Оставить хозяйскую дочь в этой комнате, означает, будто бы принять её любовь и даже ответить на неё, но что ожидает меня после, когда женюсь я на матери этого существа. Однако прогнав Анну Антоновну, я тем самым лишу ее последней надежды. Что же за тем последует? Допустим, и впрямь осуществит она свою дерзкую мысль, убьет себя как-нибудь, и что тогда? Тогда наверное, Анфиса Афанасьевна обвинит меня первого в смерти дочери своей. Как же поступить? Как будет более верно?»

Мысли проносились в его голове судорожно, беспорядочно. Он не мог позволить себе ошибиться. Решившись наконец, он взял за плечи взволнованную Анну Антоновну, повернул к себе так, чтобы взглянуть ей в лицо и произнес тихо:

– Я не хочу, чтобы вы уходили…

Дверь комнаты Филарета Львовича затворилась на ключ. Престарелая Дарья Апполинарьевна в ту ночь, не заметила отсутствия барышни. Стараясь утихомирить её маленького брата, она, убаюкивая его тихими песнями, заснула и сама, в кресле, между двух детских кроваток.

Время тянулось медленно, словно нарочно мучая Полину Евсеевну, которая изводила себя сомнениями, стараясь угадать, проживет ли Антон Андреевич следующую половину часа.

Смыковскому, между тем, становилось все хуже. Он метался беспокойно, не то во сне, не то в бреду, стонал, не переставая, словом страдал нечеловечески. Выдавались редкие минуты, когда открывал он тусклые глаза. Еспетова тут же брала его руки в свои, гладила их, говорила что-то успокаивающе, не догадываясь о том, что он не в состоянии узнать ее очертания. Ему все виделся Парфён Грошкин, заносящий камень над его головой, и всякий раз, Антон Андреевич, осознавая неизбежность ударов и последующей сильной боли, кричал, от охватывающего его ужаса.

Полина Евсеевна плакала, прикладывала к его лбу холодные компрессы и с тревогой ждала утра.

В другой части дома, устраивался в своем временном жилище, Павел Николаевич Клюквин. Он обошел неспешно предоставленную ему комнату, всё осмотрел, и оставшись довольным, уселся в мягкое кресло, зевнул лениво, достал из кармана свой портсигар и с наслаждением закурил…

Уже как-будто легкая дремота стала опускаться на него, когда он заметил, что на стене, мелькнула некая, неизвестно кому принадлежащая тень. Обернувшись, Клюквин заулыбался радостно, и встал сейчас же с кресла. Тень была не чья-нибудь, а именно Анфисы Афанасьевны, которая предстала перед ним, с неубранными, разбросанными по плечам, волосами, в длинном серебристом халате, и со свечой, в изящной, тонкой руке.

– Анфиса! – произнес доктор восторженно, – а я мечтал, что ты появишься, и даже дверь нарочно, на ключ не запер.

– Ну, вот теперь действительно, здравствуй, Павлуша, – ответила Смыковская, – уж сколько лет мы не виделись, а всё меня к тебе манит…

– И я истосковался. Всякий день тебя вспоминаю. Просыпаюсь или ко сну отхожу, всё одно, ты перед глазами стоишь.

Из гостиной послышался глухой крик. Анфиса Афанасьевна вздрогнула и съёжилась.

– Представить страшно, что ожидает меня назавтра, – сказала она.

Павел Николаевич нахмурился и взглянул на Смыковскую сурово.

– Разве ты что-то чувствуешь к нему? Я свой долг врачебный до конца исполню, это ясно. Но испытывать сострадание к твоему супругу, такое же, что и к прочему больному, уволь, не смогу. Яна Антона Андреевича слишком зол, за то, что женщину жизни своей, обречен с ним делить.

Анфиса Афанасьевна тоже переменилась в лице. Прежняя ласковая улыбка её исчезла, скоро и без следа.

– Ты, Павел, не справедлив к нему, и ко мне, также. Ведь нет его вины никакой в том, что ты непостоянством излишним страдаешь, и что одной меня, тебе завсегда мало бывает. Напротив, ты даже обязан ему, Антон двух твоих сыновей растит, пусть даже и не ведает того, а если б и узнал, так ему хватило бы воли и благородства, все одно, своими их считать, и баловать их, словно собственных.

– И за это я не терплю его. Он может детьми распоряжаться, а я за всю жизнь, младенца родного в руках не держал. Когда же я умолял тебя со мной остаться, ты отчего-то его предпочла.

Теперь Клюквин и Анфиса Афанасьевна, глядели друг на друга безжалостно, уже словно враги.