Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

<…> Сосед Зайкин иногда зазывал меня к себе в комнату на чашку чая, сажал в кресло, сам же ходил с чашкой вокруг стола и говорил о том, что только коммунистическое общество даст возможность людям получить отдельную квартиру и уединиться. Без уединения человек не может стать полноценной личностью. Надо мыслить, надо думать — я не могу толком обдумать свою работу, сейчас придёт жена, будет рассказывать про безобразия в своей мастерской, потом к ней придёт соседка, и вечер пропал. У нас воспевают коллективизм, а что это такое, ты знаешь? <…> А ты не думал, что это стадность? Стадо. Вне стада человеку уже неуютно. Приучили» [16. С. 95–96, 97].

В новых, советских, условиях психология большинства интеллигентов изменилась коренным образом. Почти всё, что прежде служило отличительными особенностями интеллигента и воспринималось как его общепризнанные достоинства, исчезло.

Искренность, откровенность, если и сохранились, то лишь в отношениях с самыми близкими и проверенными людьми. Реальная готовность помочь совершенно посторонним, сострадание, мягкость и доброта как постоянное душевное состояние стали редкостью. Собственные бесправие, нищета и бытовые лишения не оставляли эмоциональных и нравственных сил жалеть других. Ощущение своего общественного и личного долга, гражданственность, интеллектуальная независимость, внутренняя свобода, отсутствие сословных предрассудков, — всё это, за редкими исключениями, ушло в прошлое и, казалось, безвозвратно. А уж про главное предназначение интеллигенции — быть оппозицией, противовесом жестокостям и несправедливостям властей — даже говорить не приходилось. Тяжело оставаться интеллигентным человеком, будучи посаженным на кол.

В сталинской России интеллигенту, чтобы всё же сохранить себя, требовались исключительная сила воли и необычайная стойкость. Такие, конечно, были, однако, повторюсь, в целом петербургская интеллигенция как социокультурный феномен к началу 1940-х годов фактически умерла. Интеллигенция, с таким трудом завоевавшая этот город к началу ХХ века, почти потеряла его. И это произошло в тот момент, когда на город обрушилось новое, самое тяжкое испытание за всю его историю — 872-дневная блокада.

Но тут случилось чудо! Несмотря на то что каждый понимал — в следующий миг, сегодня вечером, завтра утром, через неделю или через месяц тебя, как тысячи и десятки тысяч людей вокруг, подстережёт смерть от дистрофии, бомбёжки или обстрела, несмотря на гибель близких, чудовищные лишения и картины, при виде которых в нормальной жизни у человека от ужаса стынет кровь в жилах, — несмотря на всё это, ленинградцы вдруг ощутили себя… счастливыми. Потому что почувствовали свободу. Предельно точно это чувство передала Ольга Берггольц в «Февральском дневнике»:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть как тень тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам [6.

Т. 2. С. 38].

Соломон Волков объясняет столь неожиданный феномен прежде всего тем, что «тут <были> вовлечены известные факты физиологии голодания, когда тело становится невесомым и обостряются визионерские импульсы и связанные с этим ощущения жертвенности и мистицизма» [12. С. 413]. Однако такая трактовка представляется далеко не главной, ведь физиологический фактор способен отразиться лишь на перемене эмоционального настроя, да к тому же временно. В действительности причина произошедшей трансформации была гораздо глубже, значительней.