Посткарантин

– Пойми, Мари, это не пройдет тебе даром, – прохрипел Бест, чуть склоняя голову. Взгляд его был холоден и страшен. – Я не буду бездарно пугать тебя худшей участью, хотя, предполагаю, ты прекрасно знаешь, что все мы тут способны на многое. Но я обещаю тебе, что если ты не приложишь усилия к тому, чтобы нам помочь – я привезу тебе голову твоего отца.

У меня тогда волосы на затылке встали дыбом. Нет, даже не от его слов. Но от того, как он это сказал. То, что Бест не шутил и не блефовал, у меня не было ни одного сомнения, потому что теперь я по-настоящему осознавала то, что его лучше не злить. Да, не идя им навстречу, я ссохнусь тут намного быстрее, чем им хотелось бы, но мой отец не должен платить жизнью за это. Такого не будет. Никогда.

***

Вода, заполняющая витиеватый ручеек, поблёскивала, переливалась, словно довоенная гирлянда. Я смотрела на неё, завидуя её свободе. Мне тоже хотелось просто взять и побежать, куда мне надо, не думая о том, что кто-то будет меня искать и преследовать.

Ручеек прыгал между гладкими камнями, поросшими плесенью

Пахло илом. Подняв голову, я прищурилась, ощущая, как больно яркий свет белёсых ламп бьёт по глазам. Скоро уже выключат, до вечернего часа оставалось не так много, поэтому скоро ослепляющий свет жужжащих прямоугольников сменится на рыжеватые отблески уличных фонарей.

"Это они так здесь имитируют смену дня и ночи? – бурчала я про себя, впервые с неприязнью осознавая особенности жизни в закрытом городе. – И в сравнение не идет с реальностью…"

Но теперь я не видела неба уже почти три года. Почти три года не видела солнца. Почти три года не знала жизни за пределами карантина. Кто-нибудь бы обязательно сказал бы мне, что я невероятно спокойно говорю об этом, но нет, не спокойно, даже сейчас, спустя много лет, нет никакого спокойствия в моих словах о том, что три года моей жизни в Адвеге я не видела жизни за её пределами. Тогда же разъедающая тоска, убийственная, липкая и холодная буквально съедала меня. Она съедала меня каждый день, вгрызаясь в моё сердце и каждую мысль, не давая мне думать ни о чём другом, кроме свободы, до которой мне было не добраться. Меня крутило в агонии каждую ночь, и каждое утро скользкий ком терзал моё горло, не давая дышать. Каждый день я открывала глаза и видела всё те же ненавистные трещины, ползущие по низкому потолку моего маленького дома, одиноко сереющего в квартале карантинников.

Знаете, какая она, Адвега?

Закрытый город.

Центральный дворец высился над бурлящей, ныне вспенившейся от притока лишней воды горной речкой, пересекающей всю пещеру. Тонкие антенны, словно иглы, блестели на покатых крышах домов и на ржавых вышках. Огни фонарей, костров и прожекторов сверкали в самых разных точках города.

Скоп серых домов-коробок, исчерченный черной паутиной улиц, растянулся по огромному пещерному пласту. На возвышениях дома поднимались и уже вскоре, на склоне, уходили вниз, можно подумать, проваливаясь куда-то глубоко-глубоко.

Ещё до войны эти помещения, которые нынче стали для нас жилищами, использовались для содержания какого-то научного оборудования, а сейчас для нужд закрытого города Адвеги.

В довоенные годы этот город был одним из самых масштабных научных центров. И с тех самых пор, как Адвега была основана, вход сюда был закрытым, а проекты, которые здесь велись, являлись одной из самых ценных государственных тайн. Впрочем, сейчас, спустя семьдесят лет с начала войны, ситуация не слишком-то и поменялась.

Адвега была моей тюрьмой. Я прожила здесь уже три года, и до сих пор, не знаю, как это так произошло: я выдержала здесь уже три года! Мне было сложно в это поверить. Каждый день казался мне здесь отвратительно тошнотворным, как и всё вокруг. Я до глубоких ран в сердце скучала по папе и родному Куполу, я скучала по свободе, по небу… И ещё по одному человеку. Так сильно скучала. Так сильно… Жив ли он ещё? Вернулся ли? Узнал ли, что со мной произошло?

Я знаю, что им сказали, что я умерла. Я знаю. Но я боялась об этом думать. Я боялась думать о том, как пережил эту "новость" мой папа. Но Спольников снизошел до того, чтобы сообщить мне о том, что мой отец жив. И я искренне надеялась, что он не сошел с ума от горя…

Вынырнув из ленивого марева мыслей, я скорее на автомате коснулась места на шее под левым ухом. Три года назад мне, как и всем жителям Адвеги, сделали татуировку. Я до сих пор помнила, как жгучая боль въедливо жалила мою кожу в те минуты, когда тонкий лазер выжигал мне на шее герб подземного города.

Я мечтала о том, что сбегу, но это было невозможно. У нас у всех были датчики в руках – они отслеживали, где мы находимся, и могли бы по ним найти, где угодно. Не спрячешься. А датчики, эти чертовы датчики, вшиты нам, подопытным, в руки.