Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Сегодня разговор о «патриархате» уже подразумевает его историчность и неоднородность, но с этим словом по-прежнему легко попасть в ловушку, как, например, с «феминизмом» — не существует и вряд ли когда-либо существовал один монолитный «феминизм», — есть разные теоретические направления и активистские движения с разными оптиками, иногда взаимоисключающими, а некоторые азиатские или африканские женские движения вообще не согласны обозначать своё сопротивление режимам доминирования словом «феминизм», так как оно слишком заряжено контекстами белого западного активизма. Так же и патриархат — в разных местах планеты он появлялся и функционирует не одинаково; ещё одно массовое заблуждение — что все «традиционные» и тем более преисторические общества — по умолчанию патриархальны; как показывают антропологические исследования, это не так. Предположения, что в далеком прошлом существовали гегемонно-феминные гендерные системы (матриархаты) — до сих пор не слишком убедительны, но то, что многие из преисторических и племенных обществ были эгалитарны в смысле половых ролей — можно узнать, например, у Элеанор Ликок[30], Ойеронке Ойевуми[31], Марии Лугонес[32] или в свежих исследованиях фуражных обществ[33]. И уже совсем достоверно то, что европейский колониализм в 16–19 веках насильно насаждал патриархальные режимы доминирования и бинарную гендерную систему в обществах, которые либо были эгалитарны, либо для которых не существовало разделения на мужчину и женщину в том принципиальном виде, в котором оно существовало тогда и сейчас для западных обществ, — а значит, не могло быть угнетения по половому признаку. Уже закрепив связь с грехом любой сексуальности, кроме репродуктивной, европейские колонизаторы, обнаруживая в местных сообществах сексуальное разнообразие, допустимость однополых отношений, гендерных трансгрессий, «третьего пола» или флюидности этих категорий вообще, — считывали это как признак отсталости и дегенеративности этих сообществ, — а значит, необходимости их «окультурить»; сейчас это, конечно, звучит иронично. То же самое происходило в 19 и 20 веке с Российской Империей и затем СССР, которые, уже будучи ментальной колонией «Запада», в свою очередь колонизировали Среднюю Азию и Кавказ, нерефлексивно насаждая там паттерны западной модерности; об этом подробно пишет, например, Мадина Тлостанова[34], упоминая, в числе прочего, традицию «бачей» — обычай, при котором мальчиков 16–18 лет в Узбекистане и других локалах одевали в женские вещи, чтобы они танцевали для развлечения (надо сказать, что в Афганистане, Пакистане и некоторых других местах культура бачей иногда принимает формы проституирования и насилия над подростками). Советских модернизаторов, естественно, бесил гомосексуальный подтекст этой культуры, и подобные «отклонения от нормы» репрессировались. В случаях тех регионов, где те или иные формы патриархата уже существовали, женщины с приходом колонизаторов подвергались множественным уровням угнетения.

В среде европейских колонизаторов и сформировался патриархат белых мужчин примерно в том виде, в котором мы можем наблюдать его сегодня. Джордж Олби наглядно показывает[35], как гладко это произошло с формированием социального дарвинизма — неправильно понятой идеи Дарвина об эволюции, перенесённой на социальные отношения Гербертом Спенсером, Фрэнсисом Гальтоном, Уильямом Самнером и другими теоретиками. Человек всё время пытается найти смысл в окружающем мире, вот и британцам внутри растущей империи нужно было найти объяснение тому, как такая небольшая группа белых людей контролирует такое огромное количество ресурсов и почему необходимо продолжать игнорировать растущее социальное неравенство; формулировка «выживает сильнейший» пришлась кстати. Теория Дарвина подорвала роль религиозных воззрений, и эту пустоту заполнили идеи социал-дарвинистов, которые просто причесали религиозный концепт предопределённости под новое время, связав её не с божественной силой, а с законами природы.