Читаем Постмодерн. Игры разума полностью

402. «Хотя я и говорю: «Сейчас у меня вот такое представление», однако слова «у меня» это лишь знак для кого-то другого: в описании же представления изображается весь представляемый мир». Ты имеешь в виду: слова «у меня» подобны возгласу «Внимание!». Ты склонен утверждать, что, по сути, все это должно выражаться иначе. Например, человек просто сделает знак рукой, а затем даст описание. Не соглашаясь, как в данном случае, с выражениями нашего повседневного языка (тем не менее несущими свою службу), мы бываем движимы мысленной картиной, противоречащей картине нашего обычного способа выражения. В таком случае мы испытываем искушение утверждать, что наш способ выражения описывает факты не такими, каковы они в действительности. Как если бы, например, предложение «Ему больно» могло быть ложным и иным образом, не только оттого, что этому человеку не больно. Словно бы форма выражения сообщала что-то ложное, даже если данное предложение с необходимостью утверждало бы что-то истинное.

Ведь именно так выглядят споры между идеалистами, солипсистами и реалистами. Одни так нападают на нормальную форму выражения, словно они атакуют некоторое утверждение; другие же так защищают ее, как если бы они констатировали факты, признаваемые каждым разумным человеком.

403. Если бы словом «боль» я обозначал лишь то, что ранее называл «моей болью», а другие «болью Л.В.», я бы не нанес другим людям никакого ущерба, коль скоро предусмотрена система обозначений, в которой выпадение слова «боль» из других сочетаний было бы как-то восполнено. Тогда другим людям по-прежнему соболезновали бы, их бы лечили врачи и т. д. Естественно, не было бы никаких возражений и против такого вот способа выражения: «Но другие ведь испытывают то же, что и ты!»

А что бы выигрывалось от этого способа изложения? Ничего. Но и солипсист, защищая свои взгляды, не стремится ни к каким практическим преимуществам!

404. «Говоря «мне больно», я не указываю на персону, испытывающую боль, так как в известном смысле вовсе не знаю, кому больно». И это можно обосновать. Ибо прежде всего: я же не утверждал, что то или иное лицо испытывает боль, а сказал «я испытываю…». Ну, а тем самым я ведь не называю никакого лица. Так же как никого не называю, когда от боли издаю стон. Хотя другой человек может понять по стону, кто испытывает боль.

Что же означает тогда: знать, кому больно? Это значит, например, знать, какой человек в этой комнате испытывает боль тот ли, кто сидит там, или тот, кто стоит в этом углу, или же тот рослый блондин и т. д. Что я хочу всем этим сказать? То, что существуют самые разные критерии «идентичности» личности.

Ну, а какой же из них побуждает меня сказать, что «мне» больно? Ни один.

405. «Но ведь, говоря «Мне больно», ты же, во всяком случае, хочешь привлечь внимание других к особому лицу». Ответом могло бы быть: «Нет, я хочу обратить их внимание только на меня».

406. «И все же словами «Я испытываю…» ты хочешь провести различие между тобой и другими». Можно ли это сказать во всех случаях? Даже если я просто издаю стон? Да и желая «провести различие» между мной и другими людьми разве я хочу тем самым провести различие между личностями Л.В. и N.N.?

407. Человек мог бы подумать, что кто-то стонет: «Кому-то больно не знаю кому!» а потом поспешить этому стонавшему на помощь.

408. «Однако у тебя не возникает вопроса, испытываешь ли боль ты или же кто-то другой!» Предложение «Я не знаю, больно ли мне или кому-то другому» было бы логическим произведением, и одним из его сомножителей было бы: «Я не знаю, больно ли мне или нет», а это не является осмысленным предложением.

409. Представь себе, что несколько человек, среди них и я, стали в круг. Кто-то из нас, то один, то другой, соединяется с полюсами электрической машины, но так, что мы этого не можем видеть. Я наблюдаю за лицами людей и стараюсь узнать, кто же из нас в данный момент находится под током. Вдруг я говорю: «Теперь я знаю, кто это; это как раз я». В этом смысле я бы мог также сказать «Теперь я знаю, кто здесь ощущает удар тока: это я сам». Это был бы несколько необычный способ выражения. Но если предположить, что я могу чувствовать удар тока и тогда, когда под током находится кто-то другой, то выражение «Теперь я знаю, кто…» становится совершенно неуместным. Оно не принадлежит этой игре.

410. «Я» не наименование какой-то персоны, «здесь» не название какого-нибудь места, «это» не имя. Но они находятся во взаимосвязи с именами. С их помощью объясняются имена. Верно также, что для физики не свойственно употреблять эти слова.

411. Подумай, как можно применять эти вопросы и как разрешать:

1) «Мои ли это книги?»

2) «Моя ли это нога?»

3) «Мое ли это тело?»

4) «Мое ли это ощущение?»

Каждый из этих вопросов имеет практическое (нефилософское) применение.

К 2): Подумай о случаях, когда моя нога анестезирована или парализована. При определенных обстоятельствах вопрос можно было бы решить, установив, чувствую ли я в этой ноге боль.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное