Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Политический страх консенсуса — ошибочно принимаемый за страх «тотализации» — является в таком случае оправданным нежеланием групп, выработавших определенное чувство гордости за свою собственную идентичность, чтобы им диктовали другие группы, поскольку в нашей социальной реальности все теперь является знаком членства в группе, коннотирующим специфический разряд людей. «Канон» высокой литературы, превращенный в классовый инвентарь белых мужчин зрелого возраста с определенной классовой предысторией — лишь один из примеров; американская партийная система-другой, как и большинство прежних институциональных привычек сверхгосударства, за важным исключением медиа и рынка, которые единственные среди всего того, что претендует на статус институтов, являются в каком-то смысле всеобщими, а потому обладают уникальными привилегиями, которые мы вскоре будем обсуждать. Важно, однако, понять связи и различия между персонификацией институтов в идеологии групп и прежней диалектической критикой социальных и идеологических функций институтов. То, что первое возникло каким-то образом из второго — в черном ящике 1960-х — достаточно вероятно; но с другой (марксистской) точки зрения классовая функция того или иного института опосредуется системой в целом, а потому персонализируется лишь в самом грубом и карикатурном смысле (как не уставал повторять Маркс, нельзя считать, что все бизнесмены — злые люди). Так, газеты играют идеологическую роль в нашем социальном порядке не потому, что это игрушка определенной социальной группы; например, комментаторы, папарацци, ведущие передач и боссы Флит-стрит с классовой точки зрения являются просто классовыми фракциями, определенными институциональной структурой. Но в постмодернистском групповом сознании газеты и новостные разделы медиа обычно действительно принадлежат тому, что сегодня стало новой (и сильной) социальной единицей, совершенно самостоятельной, то есть коллективным игроком на исторической сцене, которого боятся политики и терпит «общество», который выступает под несколькими хорошо известными личинами и в своей антропоморфной структуре представляется едва ли не реальным человеком (но без особой глубины, даже в качестве героя повествования). Шестидесятые уже начали мыслить в этих категориях, когда спроецировали борьбу с войной во Вьетнаме на авторитарные фигуры Джонсона и генералов, которые, как считалось, не хотят прекращать войну исключительно из патриархальной злобы — понять рациональные основания для ее продолжения было и в самом деле непросто. Но как только коллективная труппа героев определяется, каждый в репрезентации приобретает полуавтономию, и не так-то легко связать категорию, к примеру, «медиажурналистов» с более функциональной, классовой категорией идеологов большого бизнеса (или, если вы предпочитаете более колоритные выражения, «лакеев капитализма»), даже если большие медиакампании (например, паника по поводу того, что детей третируют в дошкольных учреждениях, заверения касательно смерти марксизма и социализма в целом, «война с наркотиками» или предположительно пагубные последствия бюджетного дефицита) прогоняются по каналам распространения информации с регулярностью метеорологических явлений или партийных директив в «социалистических» странах.

Парадоксы репрезентации, содержащиеся в любом повествовании, чьей фундаментальной категорией является постмодернистская «группа», можно, следовательно, представить так: поскольку идеология групп возникает одновременно с хорошо известной «смертью субъекта» (определенной версией которой она и является) — психоаналитического подрыва опыта личной идентичности, эстетической атаки на оригинальность, гений и модернистский частный стиль, выцветания «харизмы» в эпоху медиа и исчезновения «великих мужей» в эпоху феминизма, а также фрагментарной и шизофренической эстетики, о которой упоминалось ранее (и которая на самом деле начинается с экзистенциализма) — в результате те новые коллективные персонажи и репрезентации, которыми и являются собственно группы, больше по определению не могут быть субъектами. Это, конечно, одна из тех вещей, что проблематизируют исторические представления или «господствующие нарративы» как буржуазной, так и социалистической революции (как пояснил Лиотар), поскольку трудно вообразить господствующий нарратив без «субъекта истории».