Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Таким образом, движение от одной общей классификации к другой является радикально прерывистым, подобным переключению каналов кабельного телевидения; и в самом деле, вполне уместно описать цепочки элементов и ячейки жанров, которыми они типологизируются, как множество «каналов», в которых организована новая реальность. Переключение каналов, которое многими медиатеоретиками считается наилучшим образцом постмодернистского аппарата внимания и восприятия, на самом деле задает полезную альтернативу упомянутой ранее психоаналитической модели множественных позиций субъекта, которую, конечно, все равно можно оставить в качестве альтернативного кода в процессе перекодирования, настолько характерного для самой постмодернистской теории, что теперь его можно понимать как теоретический аналог переключения каналов на перцептуальном, культурном и психическом уровнях. Следовательно, «мы» оказываемся тем местом, где в данный момент находимся, тем, с чем сталкиваемся и где живем, через что привычно перемещаемся, но следует учесть, что в актуальных условиях мы вынуждены постоянно, на протяжении одного джойсовского дня, то и дело менять эти пространства или каналы, пытаясь найти лучший вариант. В таком случае литературной репрезентацией этой новой реальности может быть удивительное «воспоминание» Варгаса Льосы о старых латиноамериканских радиосериалах из «Тетушки Хулии и писаки», где разные дневные программы постепенно начинают проникать друг в друга и колонизировать соседние программы, сплавляясь в максимально пугающем, но, как мы только что выяснили, наиболее типичном для постмодерна смысле: такое взаимное заражение является не чем иным, как прототипом того, что можно было бы назвать постмодернистским модусом тотализации.

Также он характеризует наш современный модус исторического и политического в целом, и именно с опорой на лефевровскую концепцию нового типа пространственной диалектики нам нужно понять предшествующие структуры, увидев в них нечто большее, чем просто культурный или фикциональный паттерн. Ведь наше понимание актуальных событий тоже осуществляется на фоне компартментализации реальности, о которой мы упоминали, когда надо было разобраться с особенностями постмодернистского письма. Постигать настоящее как историю всегда было непросто, поскольку все учебники едва ли не по определению останавливаются на моменте за год или два до нашего времени, когда они и были напечатаны, но политически сознательный коллектив может держать себя в курсе событий за счет многосторонней или многоголовой инспекции последних непредвиденных перипетий и путем их комментирования. Сегодня, однако, коллектив в такой форме затягивается обратно в медиа, лишая нас как индивидов даже чувства одиночества и индивидуальности. Мимолетные вспышки исторического понимания, которые могут пронзить «актуальную ситуацию», будут, следовательно, происходить в соответствии с почти постмодернистским (и пространственным) способом рекомбинации разных газетных колонок[301] — и именно эту пространственную операцию мы продолжаем называть (используя прежний темпоральный язык) историческим мышлением или анализом. Так, разлив нефти на Аляске напрямую стыкуется с недавними израильскими бомбардировками или же миссией «найти и уничтожить» в Ливане, но он же может следовать и за сегментацией теленовостей. Два события одновременно активируют разные, несвязанные ментальные зоны референций и ассоциативные поля, и не последняя причина в том, что в стереотипическом планетарии актуального «объективного духа» Аляска находится на другой стороне физического и духовного глобуса по отношению к «истерзанному войной Ближнему Востоку». Никакого интроспективного изучения нашей личной истории, но также никакого изучения многочисленных объективных историй (относимых к рубрикам компании Exxon, Аляски, Израиля и Ливана) не хватило бы для раскрытия диалектических взаимосвязей между всеми этими вещами, легендарный первоэпизод истории которых можно найти в Суэцкой войне, из-за которой начали строить все более крупные нефтеналивные танкеры, чтобы можно было огибать Мыс Доброй Надежды, что в 1967 году привело к определенному следствию, которое на несколько поколений связало политическую географию Ближнего Востока с насилием и нищетой. Я хочу сказать, что отслеживание таких общих «корней — отныне, очевидно, необходимое для того, что мы обычно считаем конкретным историческим пониманием — более не является, строго говоря, темпоральной или же генеалогической операцией в смысле прежней логики историчности или причинности. Решение для взаимоналожения — Аляски и Ливана — которое даже не является головоломкой, пока решение не найдено — Насер и Суэц! — более не открывает глубокого историографического пространства или же перспективной темпоральности в стиле Мишле или Шпенглера: оно вспыхивает как узловой контур в игровом автомате (и это уже служит еще более тревожным предвестьем компьютерно-игровой историографии будущего).