Постное масло

И вот дедушка взял большой мешок с семечками, дал Мейерке маленький, и они вместе отправились к сбивальщику масла. Маслобойня помещалась на большом дворе на краю города. Там собралось много телег. Мужики привозили семечки и семена из деревень.

— Шолем алейхем (здравствуйте), — говорит хозяин с засученными рукавами и жирными руками, — вы привезли сбивать масло?

— Да, — говорит дед, — привезли один мешок.

— Хорошо, сейчас.

Живо бросили семена под пресc и скоро пришла мать и принесла пустой бочонок. А через час они все шли домой с полным бочонком масла, в котором было добрых десять фунтов.

Всю зиму Мейеркина мать жарила и шкварила всякие вкусные кушанья на постном масле и Мейерке незачем было облизывать пальцы. Только иногда он, смеясь, обращался к матери:

— Ну, что скажешь, мама, постное масло покупают?

— Да, да, постное масло приготовляют, — говорит дедушка, очень довольный и улыбается.

Мама тоже улыбается.

А Мейерке не улыбается, а прыгает, как козленок.

— Масло не покупают! Масло приготовляют!

И скачет он так, что пыль столбом подымается.

Двоська

Кто знает, кто знает, как нашу коровушку зовут?

Ее зовут Двоська.

Родилась, прижилась у нас коровушка. Гинда сказала, чтобы ее назвали Хамкой, а я сказал — Двоськой. И вот Гиндины товарищи звали ее Хамкой, а мои товарищи звали ее Двоськой. Когда мать пошла звать шойхета[1], чтобы отдать ему Двоську, я с Гиндой уже заранее обо всем сговорился.

Взяли Двоську, ввели в сарай, зарыли в сено и на ухо шепнули:

— Лежи смирно, Двоська, а не то будет плохо.

Мы только вышли из сарая, а уж идет шойхет в своем длинном засаленном лапсердаке.

Гинда и я, мы сердиты на шойхета, мы его видеть не можем, а мать на нас кричит.

Лежит Гинда на траве у сада и смотрит, что-то будет. Лежу я на траве, немного поодаль, и смотрю, что-то будет.

Приводит мать шойхета в сарай к нашей телке — глядит нету телки.

Тут уж мать знает — сорванцы куда-нибудь запрятали телку.

Идет мать ее искать, а шойхет садится возле забора на бревно и ждет.

Гинда говорит: — Надо его облить водой из насоса, так он живо уйдет отсюда.

А я говорю, — постой, я знаю лучшее средство: я его привяжу за «цицес»[2] к забору, веревок у меня в кармане достаточно.

Я крадусь за бревно, а Гинда идет к шойхету, занимать его разговором:

— Реб шойхет, есть у вас дома девочки?

— Есть.

— Какого возраста, такие как я?

— Такие.

— Как зовут старшую?

— Старшую зовут Цирл.

— Как зовут младшую?

— Младшую зовут Мирл.

— Почему они не приходят ко мне поиграть?

— Я им скажу, и они…

Тем временем я перевязал и затянул покрепче «цицес» к веревочке и веревочку к забору, а мать уж ведет Двоську из сарая.

— Вот бесы, — говорит она, — засунули телку в сено, ведь так и задохнуться может бессловесное животное, — кричит мать.

— А резать бессловесное животное разве можно? — говорит Гинда и начинает реветь.

А я говорю:

— Двоську никто не зарежет!

— Глупые дети! — говорит мать. — Идемте, реб шойхет.

Шойхет подымается с места и… трах через бревно, только ножки в воздухе замелькали.

Мать бежит спасать шойхета, а я с Гиндой к Двоське; отвязали веревку и «катай» с Двоськой по улице, к маленькой тюрьме, а оттуда прямо в поле. Двоська прыгает, а мы за ней.

Я обхватил Двоськину шею своим ремнем и остановился. Мы немножко отдохнули, Гинда и говорит:

— Куда мы пойдем?

— Домой?

— Мать будет ругаться.

— К Двойре?

— К Двойре неловко.

И мы остаемся в поле. Поле нам знакомо, мы тут когда-то собирали дикие груши.

Наступила ночь. Стало темно. Гинда говорит:

— Ты не боишься?

— Я не боюсь, а ты?

— Я тоже нет.

Двоська тихонько замычала. Мы хотим, чтоб она молчала, а она опять замычала. Вдруг мы слышим «Хаська» наша мычит (наша красная корова мычит грубым голосом, а Хаська с писком, как трубный звук в день Нового Года). Двоська мычит, а Хаська отзывается. И что же мы видим? Хаська наша бежит, выставив рога, ни жива, ни мертва и прямо на нас. Голодная Двоська кинулась к ней сосать, а нам стало веселей. Мы привязали веревочку к дереву, сами стали под дерево, а ночь идет и идет.

— Тут нет волков? — спрашивает Гинда.

(Я не знаю есть ли тут волки.)

— Нет, — говорю я.

— Ты хочешь кушать?

— Нет. А ты?

— А я-таки хочу.

Гинда умеет доить коров. Красная корова брыкается, а Хаська нет. Но во что доить?

У меня есть маленькая жестяная мисочка, совсем маленькая.

Гинда глядит, глядит на нее и все-таки начинает доить. Темно. Одно только дерево возле нас. Надоили мы полную мисочку молока. Гинда говорит: «пей ты». Я говорю: «пей ты». Мы говорим шепотом. Я пью капельку и Гинда пьет капельку, Гинда хочет рассмеяться, но она сдерживается, она боится громко смеяться. Еще надоили мисочку молока, молоко теплое, и мы пьем.

— Ты хочешь спать? — спрашивает Гинда шепотом.

— Нет, а ты?

— Я тоже не хочу.

Мы стоим прислонившись к дереву.

Мне снится: воры ходят вокруг, носят мешки в руках и хотят нас потащить на чердак. Мы держимся за ножки стола и не хотим их отпустить, а воры бегают вокруг, зовут своих товарищей и кричат нам:

— Идемте в тюрьму!

— Только в тюрьму вы пойдете!

— Вы испугали шойхета, обе девочки его померли, идемте в тюрьму!