Посторонний

Петр Сергеевич Адулов – так звали доктора наук; принес он мне извинения за давние плоды своего бумагомарания, это были, улыбнулся он, эксперименты, опыты… А глаза ищущие, что-то высматривают во мне. Сказал, что давно следит за моими злоключениями, сочувствует и одобряет, поневоле заглянул в мое студенческое прошлое, нашел там работу, посланную на конкурс, очень, очень интересно. (Я не помнил уже, о чем писал.)

– Как бы между строк вы одну идею высказали, предположили нечто… -

Глаза его изучали мой лоб. – В небезызвестной повести я ту же самую гипотезу выдвинул и сейчас все более утверждаюсь в истинности ее…

Вам не кажется странным, что температура и время выражаются одним и тем же символом – латинским “t”? И если вспомнить о принципах термодинамики…

О времени он говорил правильно, в неполной средней школе всяк знал

“О темпора, о морес!..”, но “термостат” и все, связанное с “термо”,

– греческого происхождения, на римлян мощно влияла греческая культура, патриции в секретарях держали ученых греков, отсюда и термы Каракаллы, о которых мог бы я в студенческие годы повитийствовать.

Промолчать бы надо… Но неистощимо глубокий кладезь помойной мудрости выбросил фонтаном очередной ляп:

– Старик Державин нас заметил…

Он отпрянул. Дико глянул на меня. Отошел, покусывая палец. Я – к выходу, весь в панике от ляпа, не зная, чем он его так поразил, в догадках, какая боковая гармоника какой частоты возникла у Петра

Сергеевича при упоминании Державина.

А он догнал меня у метро “Кропоткинская”, схватил за воротник:

– Ты прав, цензор Никитенко, ты прав!

И пропал. Нет, звонил как-то, меня благодарил за что-то, сущей ерундой интересовался, но теперь-то выясняется: доктор ударился во все тяжкие, решил познать время, в котором вечно пребывает все сущее, а потуги эти – смерти подобны: рыба вне воды подыхает, да и вообще нельзя вникать в смыслы терминов, а уж “время” – под вечным запретом, он гарантия существования. Незавидная участь ожидала того, кому позарез нужен был Чехов, “Двадцать девятое июня”, и мысль еще не выуженного из жизни Петра Сергеевича стала понятной. Все написанное людьми, даже их фантастические измышления о будущем, пребывает в прошлом, и оно, прошлое, нарезается кусками, ограничиваясь датами, отрезками времени; в лекции сорок пять минут, из жизни описанного Чеховым человека вырван предпоследний день месяца, и Петр Сергеевич пользовался какими-то литературными мерками, добираясь до таинственного и непознаваемого смысла времени, для сравнения и понадобился Чехов. (А какие мучения испытывал Лев

Толстой, один день человека пытаясь описать!)

Грустно стало, очень грустно. Полный подозрений о неистощимости гибельных проектов человеческого мозга, я вспоминал походку этого

Петра Сергеевича – удивительная манера передвижения, поразительная!

Так ходят вымуштрованные официанты, лавируя между столиками и никогда не разводя локти. Примеряя эту походку к разным предполагаемым занятиям Петра Сергеевича – от крадущегося шага убийцы до танцмейстера при показе вальса-бостона, – я нашел самое подходящее: битком набитая генераторами и осциллографами комната, никак не приспособленная к оснащению ее приборами, кабели, провода на полу – и человек, вынужденный боком и не глядя под ноги перемещать себя в стесненном пространстве. Подпольная лаборатория!

Подгонка каких-то физических параметров, а точнее – перегонка, нечто вроде выделки настоящего духовитого самогона из низкопробного сырья.

Провода на полу не потерпит никакая пожарная инспекция, лаборатория

– на дому, там же и первый том Чехова, и Адулов столь близок к разгадке сути материи, что не побежал в библиотеку за томом, позвонил Соловенчикову, тот и подскочил к нему. Там он, в квартире, первый том этот, но Соловенчикова уже нет: если убит, то держать труп в квартире невозможно; однако если убиты двое – то лежат преспокойно, а где лежат, где змеятся провода – узнать можно, справочник под рукой; до квартиры полчаса езды с пересадкой на метро, этим путем добрался я до жилища бывшего лейтенанта, не преминув отметить: напрямую, пешком, от квартиры Соловенчикова до дома Адулова – четверть часа, такова география большого города. Дом из тех, что называют “башней”, последний этаж, звонок, женщина неопределенных лет, но по голосу – ровесница Адулова, либо жена, либо – в научной среде это стало приятным новшеством – домоуправительница, экономка. Услышал: Петр Сергеевич – в отъезде, что передать, кому позвонить. Глаза указывают на дверь, руки уже тянутся к замку, а я продолжаю смотреть на сожительницу, которую в испанские сапоги обуй, на костре копти – ни словечка, хозяину вредящего, не скажет. И мужским обаянием ничего не вытянешь из нее, да я и не обладал этим позорным качеством.

– А я ведь тоже из Харькова, родился там, – услышал я вдруг собственный голос, ибо восстановил в памяти сцену из повести бывшего командира танковой роты, увидел и услышал пляски артистов на собственных похоронах.