Виола сидела рядом со мной, пока пила, во всем своем безмолвии. Эдакая палка о двух концах. Насколько ясно она могла слышать мой Шум здесь, наедине, вдали от трескотни других и Шума целого города, настолько же ее собственная тишина сейчас гремела, как гром, накатывала на меня, как величайшая в мире печаль, и мне ничего так не хотелось, как схватить эту тишину, обнять, упасть и падать, падать в это ништо, исчезнуть в нем навек.
Каким бы облегчением это сейчас было. Каким благословением.
– Знаешь, я не могу тебя не слышать, – сказала она, встала и полезла за чем-то в сумку. – Особенно когда тихо и больше никого нет.
– А мне хочешь не хочешь приходится не-слышать тебя. Так што вот так.
Я свистнул Мэнчи:
– А ну, вылазь из воды. Там могут быть змеи.
Этот поганец сел крупом в воду и еще поелозил там, пока повязка не слезла и не уплыла вниз по течению. После этого он выскочил из реки и тут же принялся лизать обрубок.
– Иди сюда, я посмотрю.
– Тодд, – согласно гавкнул он, но тут же засунул хвост под брюхо, насколько там его хватило, того, што осталось. Пришлось отгибать руками.
– Хвост, хвост, – всю дорогу бормотала себе под нос эта псина.
– А знаешь што? – сказал я некоторое время спустя. – Эти твои пластыри и на собаках работают.
Виола тем временем выудила из мешка два каких-то диска, нажала, и они выхлопнулись в бутылки для воды. Налила обе доверху, одну кинула мне.
– Спасибо, – сказал я, не глядя на нее.
Она вытерла свою бутыль, уложила ее в мешок и еще помолчала – в этой своей манере, которая означала, што ей надо сказать важное и трудное. Это я уже выучил.
– Я никак не хочу тебя обидеть, – она посмотрела мне прямо в глаза, – но, думаю, нам, возможно, пора прочитать, што написано на карте.
Я почувствовал, што краснею, хоть бы и в темноте, и уже почти открыл рот, штобы спорить…
…но потом просто вздохнул. Я устал, уже поздно, мы снова бежим куда-то, и вообще-то она права, нет? Спорить, што нет, не права, можно разве из чистой вредности.
Я скинул рюкзак, вынул книгу, развернул карту и протянул ей не глядя. Она перевернула бумагу Беновой запиской кверху и посветила на нее фонариком, а потом как начнет читать, вслух и на ровном месте, и хоть голос был ее, словно Бенов вдруг раскатился над рекой, эхом отскочил от Прентисстауна и ударил меня прямо в грудь, будто кулаком.
– Так и было, – кивнул я. – Особенно некоторые.
Я, кажется, покраснел еще сильнее – хорошо, што было темно.
– Это про тебя? – она подняла глаза.
– Про меня. Я самый младший у нас. Мне будет тринадцать через двадцать семь дней, тогда я офишиально стану мужчиной по прентисстаунским законам.
И я невольно подумал про то, што показывал мне Бен…
…про то, как в Прентисстауне мальчик становится…
Я быстро прикрыл это и сказал:
– Но я понятия не имею, што значит «они меня ждут».
– Киллианом, – поправил я. Через «К».
– Эта последняя часть подчеркнута, – сказала Виола.
– Знаю.
Мы помолчали минуту. В воздухе так и висело ощущение вины, но, возможно, оно исходило исключительно от меня.
Кто их разберет, этих тихих девочек?