Поступи, как друг

Он не пропускает случая шепнуть злое слово о старом ветеране. Он пишет заявления, распускает смутные слушки. Ему терпеливо разъясняют, что он неправ, он зря порочит честного человека. Но он пишет заявления снова. Пишет до той поры, пока под его ногами не открывается пропасть: вместо зла он негаданно, против воли принес сопернику счастье.

Но конец ли это? Нет, оказалось, еще не конец.

Секция ветеранов порешила созвать общее собрание. И вот Тимофей Пронский стоит перед старыми солдатами.

Маленький зал полон стариков, жилистых, крепких, словно кованных из железа. Одни стоят, опираясь на палки, другие сидят, покуривая самокрутки, крепкие, как спирт. Седые усы, выскобленные солдатские подбородки, загорелые морщинистые шеи… Пронский отирает со лба пот и смотрит в зал. И я вижу в глазах его страх.

Он боится остаться один, совсем один. Случилось то, чего он не ждал: старые солдаты могут исключить его из секции, закрыть перед ним навсегда эти двери. С кем он останется тогда? Он только сейчас это понял. И он начинает говорить, начинает объяснять, путаясь, поминутно вытирая лоб…

— Кончай свои выворотки, Тимофей! — кричат в зале.

— Ты кого корчувал? — раздается чей-то бас. — Мы помещиков корчували, так это законно! А ты своего брата, старого солдата, под корчевку хотел взять. За что?

Пронский просит прощения.

Он стоит, опустив плечи, словно стал меньше ростом. Он просит станичников, старых бойцов, старых товарищей, простить его, он кается в своей вине, клянется, что это никогда больше не повторится… На лице его багровый старческий румянец, голос срывается…

— Под суд его! — громко и четко говорит кто-то, и Пронский вздрагивает, словно в него выстрелили.

И тут встает Федор Ганженко.

Он идет по проходу, твердо ставя ноги в начищенных хромовых сапогах. Он подходит к Тимофею Пронскому, багровому, потному, и становится с ним рядом. И говорит звучно и решительно, на весь зал:

— Я Пронского под суд не дам! Он старый солдат, как я это забуду? И если он, уважаемые бойцы, просит прощенья за все свои выкрутки, — мне сдается, надо простить.

Он поворачивается к Пронскому, секунду смотрит на него и потом говорит медленно:

— Иди домой, Тимофей! Иди. Пущай твои внуки спят спокойно.

И Пронский уходит. Зал полон народа, старые бойцы шумят, закуривают, громко толкуют… А он уходит.

Я вижу, как он шагает по улице. Кусты скрипят под ветром, деревья машут ветками, у забора сидит взъерошенная от ветра кошка. Я вижу его сутулую стариковскую спину, опущенные плечи. Он идет совсем один. Идет медленно, неуверенно, словно не знает, куда ему свернуть.

Куда он пойдет теперь?

Снег

С утра пошел снег.

Это не был тот снегопад, знакомый и обычный, к которому мы привыкли в Москве, когда утром проснешься и видишь, что все вокруг белым-бело. И ты не удивляешься, а просто говоришь: «Ну, вот и зима!»

Снег выпал в южном городе, и это выглядело, как чудо. Огромные, тяжелые, медленные снежинки падали на землю. Облик города изменился до неузнаваемости, когда его окрасила непревзойденно чистая белизна.

Снег лежал на деревьях, с которых еще не опала осенняя листва, и старые узловатые акации принарядились и надменно охорашивались под ветром. На всех крышах белели пушистые башлыки; бронзовые памятники запахнулись в снежные плащи; водосточные трубы, словно модницы, нацепили на себя украшенья из сосулек, карнизы посмеивались в длинные снежные усы.

Но самым удивительным казался снег, лежащий в городском саду. Взбитый и мягкий, он с притворным послушанием повторял все отпечатки: от зернистого следа новеньких галош до изящного, как китайская графика, рисунка птичьих лапок. Но не успевали вы оглянуться, как снегопад уже стирал их начисто, и опять на дорожке была такая слепящая гладкая белизна, словно никогда не ступали здесь ни человек, ни птица.

Городской сад был в центре города, и отсюда я хорошо видела, как, зарываясь в снег, бегут по улицам троллейбусы, как, окутанные снежной пылью, пробиваются машины… Навстречу по дорожке шагала женщина, она катила по снегу детскую коляску с поднятым верхом. Рядом шел сердитый мальчик лет шести, закутанный так, будто его снарядили на Северный полюс.

— Андрюша, — сказала женщина мальчику. — Я забегу в молочную, а ты побудешь с Любочкой. Помни, ты сейчас старший, а она маленькая. Никуда не отходи и смотри за ней. Понятно?

— Понятно, — сказал мальчик хмуро.

Женщина пристроила коляску у скамьи, укрытой пуховым одеялом снега, и ушла. Мы остались втроем.

Я заглянула в коляску и увидела маленький, как кнопка, розовый нос и два изумленных, широко раскрытых глаза, похожих на светлые капли росы. Любочка не спала. Мальчик снял варежки, набрал пригоршни снега и стал катать снежок. В ее сторону он не смотрел.

— Хорошо, что идет снег, — сказала я. — Правда?

Мальчик кивнул головой.

— Наверное, его уже нельзя будет расчистить, — сказал он с надеждой. — Даже если тыщи дворников возьмут тыщи метелок. Как вы думаете?

— Видишь ли… Есть машины для уборки снега. Это у них получается довольно ловко. А кроме того, снег может растаять.