Поступили в продажу золотые рыбки

Было холодно, хмель понемногу покидал голову, а в глазах все стояла картина невероятного полета товарища Сидорова на баржу и обратно. Опять небо заволокло черными тучами, и ветер усилился.

Сидоров остановился напротив Грубина, уперся зрачками ему в глаза, словно хотел загипнотизировать.

— И этот человек… Мне!.. Сказал!.. Только тебе я могу доверить мою великую тайну!

— А на каком языке? — спросил Грубин. Потому что страшно было слушать, как завывал Сидоров.

— По-английски, — обыкновенно ответил Сидоров. — Я по-английски со словарем вполне прилично. А если для обычного разговора, то пожалуйста. Хочешь попробовать?

— Нет, я верю.

— А ты спроси, спроси меня по-английски.

— Я же только со словарем!

— Я тоже только со словарем, но могу. А ты со словарем, но не можешь.

— Понял, — сказал Грубин. — Извините.

Сидоров закурил. На среднем пальце сверкнул под луной массивный перстень. «Артистическая натура», — подумал Грубин.

Сидоров перехватил взгляд Грубина и произнес со значением:

— Об этом перстне и речь!

Густые облака светлого дыма поднимались над его головой и стремились к быстро бегущим облакам.

— Пошли мы с тем Рамакришной в ресторан, — продолжил Сидоров. — Он оказался профессором, биологом, только не признавали его. А знаешь почему? Завидовали его таланту. Посидели мы с ним, выпили ихнего джина с ихним тоником — так себе напитки. Он за меня заплатил — какая у меня валюта по ресторанам ходить? И стали мы говорить про планарии.

Продолжая свой рассказ, Сидоров пошел прочь от реки, к цирку. Грубин шел рядом и внимательно слушал. Слушал и кивал, даже когда не все понимал.

— Ну что ты все киваешь! — воскликнул Сидоров. — Будто понимаешь, кто такие планарии.

— Я не перебиваю, — сказал Грубин.

— Думаешь, цветок?

— Думаю, — сказал Грубин.

— Или лиана такая?

— Не исключено, — согласился Грубин.

— А если червяк? А? Зажмурился?

— Я согласен, — сказал Грубин.

— И правильно делаешь, — сказал Сидоров. — Потому что планария — это и есть червяк. И с ним опыты делают. Какие?

— Какие?

— Его растолкут в ступке, а потом едят.

— Сырым?

— Неумный ты, Грубин! Не люди его едят, а собственные его товарищи, может, родственники, — в той же банке.

— Зачем?

— Голодные, вот зачем! Небось, когда проголодаешься, кого угодно сожрешь. А? Сожрешь или не сожрешь?

— Нет, не сожру.

— Ну и дурак! А надо жрать. Тогда тебя уважать будут.

— Не надо мне такого уважения, основанного на страхе, — торжественно заявил Грубин.

— Красиво говоришь, — сказал Сидоров. — Но меня ты не убедил. Потому что я мастер, а ты так… зритель, публика.

— Но я читаю, сам опыты ставлю.

— Расскажите вы мне, цветы мои! — презрительно произнес Сидоров.

Грубин обижаться не стал, потому что не имел права обижаться на великого артиста.

— Ты меня не перебивай, — продолжал Сидоров. — Сейчас будет самое интересное. Рассказал мне Рамакришна, царство ему небесное, что если планарией накормить других планарий, то все, что она, болезная, запомнила за свою короткую жизнь, другие тут же узнают. Допустим, умеет она выползать из лабиринта. А другие планарии не обучены. И только они пожевали подругу, как уже знают — выход прямо, потом налево, потом три раза направо! Усвоил?

— Это очень интересно, — сказал Грубин. — Честное слово, это открывает перед наукой большие просторы!

— Не в науке дело. Наука должна служить людям. Дальше мне Рамакришна поведал, что некоторые ученые старались это свойство планарий другим животным передать. Понимаешь зачем?

— Конечно! — обрадовался Грубин. — Чтобы из лабиринта… чтобы все выползали!

— Мелко мыслишь. Я другого от тебя и не ждал. Это же великая революция в науке! И в первую очередь в народном образовании! Макаренко бы от зависти тут же лопнул. А Песталоцци? Песталоцци! Ты представляешь, что было бы с Песталоцци?

Саша Грубин, честно говоря, не знал, кто такой Песталоцци. Но понял, что деятель из народного образования. Поэтому согласился, что Песталоцци умрет от зависти.

— Они, понимаешь, всю жизнь учат, учат, учат. Ну сколько можно! А мы скормили корове кашку — вот она и все знает.

Последняя фраза звучала загадочно. Сидоров опять остановился, чтобы говорить внушительнее. Медленно, доступно, в простых выражениях.

— Мой индийский друг Рамакришна сделал растворитель из смеси яиц хамелеона и нефритовой пыли. При добавлении в растертую ткань живого существа получается возможность усваивать способности.

Сидоров поддел ногтем камень, которым был увенчан перстень, и тот откинулся, как крышка кастрюльки. В углублении виднелся светлый порошок.

— Вот он, видишь? Перед смертью он мне завещал.

— Объясните еще раз, — попросил Грубин. — Вы только не сердитесь — я не все понял.

— Что тебе непонятно?

— Куда добавлять?

— В растертую ткань. В мясо!

— Значит, если планарию… растереть, то из нее получится растертая ткань?

— Молодец, Грубин. Начинаешь соображать, — открыто и добродушно, насколько позволяли его глубокие морщины, улыбнулся Сидоров. — Точно. Я возьму кого надо, подбавлю растворителя — и кушай!

— И это надо кушать?