Потемкин

Вернувшись в Кременчуг, князь Таврический погрузился в депрессию, вызванную перенапряжением, — такова была для него оборотная сторона блистательного успеха. В середине июля 1787 года он перебрался в Херсон, где заболел и слег. Политические дела тем временем требовали его непрестанного участия. С октября 1786 года светлейший отвечал за турецкую политику, а Османы со времени потери Крыма и Грузии и перехода под российское влияние при-дунайских княжеств искали повод вернуть себе потерянное и сами готовы были начать войну.

С марта по май в Стамбуле продолжались волнения. «В народе только и толков, что о войне», — сообщал Потемкину его агент Николай Пизани. Султан Абдул-Хамид, подталкиваемый великим визирем Юсуфом-пашой и муфтиями, испытывал терпение русских: в 1786 году был смещен молдавский господарь Маврокордато; против грузинского царя Ираклия восставали кавказские паши; турки поддерживали Шейха Мансура, вынуждая Потемкина укреплять Моздокскую линию. Порта укрепляла свои базы от Кубани до Дуная, от Анапы и Батуми до Бендер и Измаила, отстраивала флот, а во время поездки Екатерины устроила показательные маневры под Очаковом. «Войско, — добавлял Пизани, — ведет себе все более вызывающе».^[759]

Потемкин, построивший целый флот, несомненно, сыграл свою роль в нагнетании напряженности. В декабре 1786 года он приказал Булгакову потребовать от турок прекращения провокаций в дунайских княжествах и на Кавказе. Он предлагал либо войну, либо гарантию необратимости русских приобретений в Причерноморье в обмен на безопасность Турции. Потемкин говорил с позиции силы, но старался не раздражать противника — иначе турки начали бы войну во время поездки Екатерины. Приехав в Херсон на встречу с Потемкиным в июне 1787 года, Булгаков говорил с ним о том, как избегать войны, а не как вызвать ее. В августе светлейший просил посла «выиграть еще пару лет».^[760]

Потемкин покорил Сечь, Крым и Грузию, не потеряв ни одного солдата. Он знал, что в конце концов драться с турками придется, прскольку успехи России неуклонно усиливали их недовольство. Он часто говорил о войне, но стремился предотвратить ее, а его в конце концов обвинили в том, что своей агрессивной дипломатией он войну спровоцировал. Считается, что Россия пользовалась ослаблением Османов. Однако на самом деле со времени предыдущей войны Порта значительно усилилась в военном отношении. Если князь в чем и повинен, то лишь в том, что создал Черноморский флот и организовал поездку императрицы в Крым: два этих факта означали, что Россия вышла к Черному морю навсегда.

.Представление о том, что войны искали Османы и что именно они провоцировали Россию, также не вполне соответствует действительности. Разумеется, турки жаждали реванша и мечтали вернуть потерянные земли, но в конечном счете гонка вооружений была двусторонней, а провокации — взаимными. Обе стороны «закручивали гайки», и в конце концов обе оказались перед лицом войны, как следует к ней не подготовившись.

По возвращении в Константинополь русский посланник застал там настоящую военную лихорадку. 1 июня 1787 года Пизани сообщал, что великий визирь Юсуф-паша, поддерживаемый имамами и янычарами, «подстрекает чернь, чтобы запугать султана и внушить, что народ хочет войны, а в противном случае взбунтуется».^[761] Армия насчитывала 300 тысяч человек. Ее удерживала только воля самого султана, долгое время склонявшегося к миру. Но Турцию подстрекали Пруссия, Швеция, Англия и Франция — Пизани сообщал, что ему в руки попал план Крыма, отпечатанный для французских офицеров.

Наконец дрогнул и султан. Порта выдвинула Булгакову заведомо невыполнимые требования — возврат Грузии и открытие турецких консульств в российских городах. Русский посол их отверг и 5 августа был арестован и заточен в Семибашенный замок. 20 августа турецкие суда атаковали два русских фрегата под Очаковом. После шестичасовой битвы русские корабли отошли. Началась новая русско-турецкая война.

«Я думаю, у тебя на пальцах нохгей не осталось, — писала Екатерина Потемкину 24 августа 1787 года, обсуждая военную стратегию и состав Военного совета, — всех сгрыз». В этот месяц их отношения вступили в новую фазу: с расширением театра военных действий и дипломатических сражений их письма стали длиннее. Они стали близки друг другу как никогда. Они переписывались как прожившие много лет вместе супруги, которым выпало на долю управлять огромной страной. Любящие и часто раздражающие друг друга, они поверяли друг другу потаенные мысли, обменивались политическими идеями и сплетнями. Но князь, сидя в Кременчуге, мучился лйхорадкой и все больше погружался в ипохондрию. Что бы о нем ни рассказывали, он не пренебрегал своими обязанностями, но чувствовал, что почти не в силах справиться с той властью, которую сосредоточил в своих руках. Это беспокоило Екатерину: «Как ты все сам делаешь, то и тебе покоя нет».^[762]