Потерял слепой дуду

Нужно прийти и сказать: я – Шпигулин, Александр Александрович, не на улице найденный, есть дом, в котором я рос, – дайте мне жить в этом доме. А пахнет от меня, потому что болят ноги, помогите мне вылечить их, и тогда они перестанут пахнуть, помогите мне, как вы помогали бабушке, ухаживали за ней до последнего дня. Помогите мне достать новый паспорт, я не знаю, как это делается, я очень плохо говорю и почти ничего не слышу, а вы говорите, слышите, и вы очень умные. Вы должны помочь мне, потому что паспорт я потерял не по своей вине, я шел устраиваться на работу, ведь ты же, дядя Костя, Константин Сергеевич, знаешь, куда я шел…

В том, что он собирался сказать, он не видел ни единого слова неправды, и каждое из этих слов поднимет на ноги любого хорошего человека, а они – хорошие люди, только очень заняты и болеют.

А неправда в том, что он здесь, среди чужих людей, которые непонятно зачем делятся с ним едой, наливают ему, как-то по-доброму, щедро наливают, и он не отказывается, потому что так легче переносить непонятное, незваное появление их в его жизни.

Все они исчезнут, а он станет каким был, найдет Дину – или, нет, Дина найдет его. И даже если не хватит сил сказать, он напишет. На таком же листке в синюю клетку.

Но чтобы сказать так, чтобы сбылось все, надо иметь свою волю, а воля его спала. Просыпалась она, когда он пил, мысли становились ясными, несказанные слова – звенящими…

Видно, поэтому все и вышло нелепо.

Выпивши, поехал он к дяде, добрался совсем поздно, продрогший и почти протрезвевший; на дверь, обтянутую кожей, с тяжелым золотым номером, смотрел с растерянностью и страхом, и от страха этого, от холода и отчаяния лег он возле батареи на лестничной клетке и уснул – так крепко, что обмочился во сне.

Дядя его выгнал. Так же властно, как в тот раз, много лет назад.

Раньше казалось ему, что до правды, которая все изменит вмиг, надо только переступить порожек. Теперь встала перед ним стена.

Стена была, потому что наперед знал ответ на эту правду.

Ему скажут: мы помогали тебе всегда, а что ты? Тебя отовсюду прогнали – из семьи, с работы. Ты пьешь, опустился до бродяги. Ну и что, что ты глухонемой, посмотри, как живут такие, как ты. Они сами карабкаются, к тому же государство им помогает. Ты карабкаешься? Нет. Ты обращался к государству? Опять же нет. Почему ты не можешь так же, как другие? У тебя проблемы, а у нас? Наши беды ты знаешь? Ты – ленивый, пьяный, грязный – хоть раз спросил нас, как мы бьемся? И за что мы бьемся? За жизнь, Шурик. За нормальную и как таковую. А тебе тридцать шесть лет. Ведь если бы ты пришел сразу и трезвый, тогда, наверное…

Он перебирал в уме эти слова, простые, как гвозди, и понимал, что они тоже – правда, такая же, как и его собственная. Можно, конечно, спросить: отчего же вы с бабушкой так хорошо, а со мной – нет. Но они ответят: так ведь и бабушка хорошая, заслужила. К тому же она – наша мать. А мы – порядочные люди.

Так он и жил, между двумя этими правдами, не зная, какая из них сильнее.

Однажды, добыв немного денег, поехал в деревню – совсем трезвый, чистый, если не считать ног.

Шел он по улице и увидел издали: на скамейке у дома, глядящего веселыми голубыми глазами, сидели дядя, его жена в платочке и сосед Котов. Они о чем-то беседовали, но больше молчали, жмурясь от закатного солнца.

И всей кожей Шурик почувствовал, как исходит от них блаженный покой праведно уставших людей, законно и уместно проживающих на свете, и этот покой стоит для них его всего.

Ноги – зудящие, мокрые, с ломотой, ныряющей по костям, звенящей в распухших пальцах, – сами понесли его к дому Анны.

Страх перед стеной и желание перебраться через нее сменяли друг друга. Страх приходил в то утро, когда Анна ждала его у паспортного стола.

Потом он сам пошел к Анне и ругань ее слушал со смирением и надеждой.

А потом он устал, и замолкло все, и только окала бабушкиным голосом песенка: «Ай, ду-ду-ду-ду-ду-ду, потерял слёпой дуду, потерял слёпой…»

Ничего бабушка не написала ему больше, так и не рассказала, какая у нее была жизнь. Но он уже и не искал продолжения письма – песенка звала его куда-то, шел он на этот неисчезающий звук.

Через месяц, после того как стал он человеком с документами, упало на его сберкнижку тысяч семьдесят или больше, его пенсия за неполный год. Анна и здесь позаботилась, попросила одноклассника своего Анатолия Котова сходить вместе с Шуриком в сберкассу – беспокоилась, как бы чего не случилось.

– Ты бы хоть дочке деньжонок-то дал, – наставительно напомнил Котов, когда Шурик положил в один внутренний карман сберкнижку, в другой – красную пятитысячную.

– Дочке – дам.

Котов потом вспоминал, что сказано это было с непривычной ясностью.

* * *

К зиме обложили Константина Сергеевича беды.

Врачи по секрету сказали, что жена его совсем плоха, осталось только надеяться, что протянет она два-три месяца.

Дочка собралась замуж и требовала свадьбу «как у людей».