Потерянная принцесса

– Эмре вспоминает о той, которая была ему обещана, когда мы вернемся из похода, – пояснил Гюндуз-оглы: слова песни были тюркскими. – Его сердце всегда с ней, он закрывает глаза и забывает о разлуке, зато вспоминает о днях, которые они провели вместе… Жалуется на беды, разлучившие их, – то есть на злосчастную судьбу, которая обрекла его сопровождать меня, своего бея… Так, ийыгыт?

Последнее слово, Лютгер уже знал, означает «воин-удалец». Знать-то знал, а вот произнести не сумел бы: оказалось слишком чуждым его гортани. По-сельджукски оно звучало как «джигит» и делалось в результате несколько более произносимым.

– Не так, Эртургул-бей, – вспыхнув, дерзко ответил юный Эмре.

А вот этого Лютгер как раз и не знал…

Доселе имя предводителя подчеркнуто нигде не называлось. Рыцарю оно, правда, говорило не больше, чем Гюндуз, давно известное имя отца. Но надо запомнить…

«Эмре», Бруно объяснил ранее, было не именем, а прозванием: слово это обозначало песнопевца, менестреля, можно сказать. Миннезингера.

Впрочем, как раз это не важно. Гораздо важнее мгновенно сгустившееся облачко мрака, окутавшее троих из тех, кто сидел у костра: самого Гюндуз-оглы, лекаря и воина-слугу. Паузы молчания как раз не было, облако это, наоборот, разразилось кратким дождиком насмешливых фраз, улыбок и жестов, на которые Эмре отреагировал задорно и обидчиво – судя по всему, песнопевец пользовался особыми привилегиями. Сам он ничего не понял и не заметил; двое обычных воинов, званых в этот вечер к костру предводителя, заминки не обнаружили тоже.

Лютгеру, разумеется, тем паче ничего замечать не следовало. Он с улыбкой потянулся к инструменту Эмре – тот вскочил чуть ли не испуганно, прижимая к груди эль-уд, как кормилица прижимает младенца. Это вызвало новый шквал насмешек. Рыцарь краем глаза наблюдал за тем, кого уже начал мысленно называть Эртургулом: прикажет ли отдать? Нет, не приказал, смеялся вместе со всеми, подшучивал.

Эмре, отступив на шаг, запел, теперь уже на арабском:

– Тяготы судьбы терпя, ты не плачь от боли,
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!
Час придет – тебя Фархад унесет на волю:
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!

Изгони, Ширин, ты из сердца му´ку,

Потерпи немного – и Аллах поможет!
Не сгореть Фархаду в огне разлуки
Потерпи еще, и Аллах поможет!

Смолкли насмешки. Все внимали горестной истории Ширин, которой на самом деле не судьба соединиться с Фархадом – вот только еще неведомо это ни луноликой деве, ни крутоплечему дробителю скал, сокрушителю гор.

– Время скорби, верь, долго не продлится,
Потерпи чуть-чуть – и Аллах поможет,
Суждено влюбленным возвеселиться.
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!

Горделиво выпрямился, раздул ноздри, со скрытым презрением глянул на Лютгера – но тот продолжал протягивать руку. Со стороны сидящих у костра вновь прозвучали смешки. Еще немного помедлив в надежде, что как-нибудь обойдется («потерпи, Ширин, и Аллах поможет!»), песнопевец, злобно сверкнув глазами, все же вручил инструмент нежданному сопернику.

Теперь насмешливые взгляды устремились на него: многие явно ожидали, что рыцарь сейчас опозорится, не зная, за какой конец брать то, что ему дали. Он, по правде сказать, и сам опасался неудачи: четыре парных струны вместо привычных пяти, иной изгиб грифа… колки` – о Боже! – не друг напротив друга, но под углом…

Сколько же лет он не брал в руки лютню?..

Осторожно тронул струны. Ощутил, как, несмотря ни на что, радуется ему инструмент, льнет к пальцам. Тут же вновь умолкли все, а во взгляде Эмре злоба сменилась ревностью.

– По двадцать лиг град Вавилон
Имеет с каждой из сторон:
Кто стены строил, те работу
Вели по точному расчету.
Цемент столь прочен, что едва ль
Его пробьет любая сталь.
А высота тех стен с оградой —
Пятнадцать ро`стов: их осадой
Не взять; внутри – сто сорок врат,
А сверху – мощных башен ряд,
А внутренних коль башен счет
Вести – их больше семисот,
И в каждую вселен вассал,
С тем, чтобы город охранял…

Слушайте же, неверные, почитающие себя правоверными, – и знайте, что благородное искусство напева под струнную игру ведомо христианским рыцарям!