Потерянная Россия

Я до сих пор сдержанно писал о действительной политике Парижа и Лондона по отношению к России после революции; по отношению, в частности, к Временному правительству. Теперь, мне кажется, настало время сказать правду, как она была: в союзных России столицах победила в основных чертах точка зрения отозванного из Петербурга Палеолога. Революция сразу как бы исключала из круга полноправных членов Антанты Россию. Конечно, нужно все сделать, чтобы удержать Россию на фронте, нужно терпеливо выслушивать дипломатический лепет неопытных министров, по существу же — вести войну самостоятельно, не привлекая к этому Россию и не считаясь вовсе с ее требованиями. Скептическое, выражаясь мягко, отношение руководящих кругов Лондона и Парижа к союзному Временному правительству мне было, конечно, хорошо известно, но все-таки я был прямо поражен, когда уже в эмиграции, кажется в 1920 году, подробно узнал историю переговоров о сепаратном мире с Австрией. Переговоры эти велись как раз в апреле 1917 года между Лондоном, Парижем, а затем и Римом, с императором Карлом Австрийским [132]через принца Сикста Бурбонского, брата императрицы Зиты. Это были весьма серьезные переговоры, они сорвались в самую последнюю минуту из-за упрямства Италии, Рим никак не хотел отказаться от какого-то куска обещанных ему австрийских земель, которого Италия затем все-таки не получила. Но все эти переговоры, непосредственно и более всего задевавшие интересы России, до конца происходили в строгом секрете от Временного правительства. В случае удачи переговоров Россия была бы поставлена перед совершившимся фактом. Я подчеркиваю, что этот вопиющий случай нарушения союзной этики по отношению к нам произошел в самом начале революции, при самом «буржуазном» правительстве, при министре иностранных дел Милюкове, который всячески стремился продолжать в сношениях с Лондоном и Парижем сазоновскую политику. «Революция ничего не изменила в нашей иностранной политике», — повторял он ежедневно.

Теперь часто говорят, что наступление русских армий в июле 1917 года было авантюрой, вызванной давлением союзников. Конечно, Париж и Лондон очень хотели, чтобы наши войска вернулись к активным операциям на фронте. Конечно, ведя коалиционную войну, и мы, весьма дружески и лояльно относясь к союзникам, должны были считаться не только с интересами России, но и с интересами всего союза. Однако восстановление боевых действий на фронте диктовалось нам прежде всего интересами России, его требовала от нас сама логика революции. Родившись в значительной мере из протеста против сепаратного мира, революция могла укрепить свободу и демократию только в случае благополучного исхода войны. А кроме того, наблюдая отношение к России наших союзников, нам было ясно, что только восстановление боеспособности армии, демонстрация некоторой нашей силы заставили бы наших союзников с большей оглядкой прятать дипломатические ноты Временного правительства под сукно. Заставили бы их, по крайней мере, вспомнить, что на союзных конференциях представители России присутствуют по праву и, приходя в зал заседаний, должны находить там приготовленное и для них место…

Почему же Лондон и Париж так усердно толкали Россию в объятия Германии, всемерно саботируя Временное правительство?

Я много раздумывал над этим вопросом. Многое мне стало ясно только в эмиграции, здесь мне пришлось, впервые в жизни, столкнуться с настоящей, реально существующей Европой — и правящей, и буржуазной, и социалистической. И я понял, что той Европы, которую носила в своем сознании русская интеллигенция, никогда вообще в природе не существовало. Мы думали, что там, за далекими, бескрайними, русскими просторами, вдали от жестокой царской реакции, есть блаженные страны всяческого демократического и гуманистического совершенства! Увы, этой, я бы сказал, «русской Европы», созданной по образу и подобию наших собственных политических идеалов, мы, оказавшись в эмиграции, нигде не нашли. «Нашей» Европы так же нигде не существует, как не существует идеального СССР, созданного ныне воображением европейцев, чающих нового, справедливого социального порядка. За наш самообман мы отомщены самообманом горшим европейцев!

Где же все-таки источник недоброжелательства, а иногда и нескрываемой враждебности к Временному правительству союзных кабинетов? Прежде всего, в общей тогда всем воюющим западным странам максималистской психологии. Ведь тогда общественное мнение только еще созревало — в Германии к брест — литовским, в Париже — к версальским целям войны. А тут вдруг, перед самой трудной боевой кампанией 1917 года, «нелепое», донкихотское заявление Временного правительства о каких-то новых, демократических целях войны. «Свободный русский народ, защищая свои границы, не стремится к завоеванию чужих земель, не хочет ни с кого взыскивать дани и стремится к скорейшему заключению справедливого всеобщего мира на началах самоопределения народов».