Потерянная Россия

Всем и всюду, и направо, и налево Гучков везде был чужой. Чужим он оказался для старой правящей России, чужим он пришел и остался в революции. Здесь его прошлое было ядром, прикованным к ноге каторжника. Атмосфера злобного недоверия народных низов окружала его со всех сторон и парализовала всю его работу, убивала в нем всякую инициативу, душила его. И он, чуждый толпе, холодный и скептический, не мог преодолеть этого недоверия порывом, который бы растопил этот лед, рассеял бы эту ядовитую мглу глухого недоверия, переходившего постепенно в открытую ненависть. Чужой и ненужный ходил среди солдат на фронте этот «барин» в теплом пальто с палкой или с зонтиком в руках. Среди матросов Балтийского флота он и вовсе показаться не мог. Но после его ухода из Временного правительства совершенно неожиданно оказалось, что и в офицерском командном составе армии, за исключением сравнительно небольшого крута генералов и офицеров Генерального штаба, с которыми он работал до войны, он почти никакого авторитета не имел или неожиданно его потерял. С больным сердцем, переутомленный, глубоко страдая от развала фронта, которого он не имел сил остановить, обескураженный глухой стеной безразличия и недоверия, окружавшей его, Гучков первый из нас, членов Временного правительства, пал духом и ушел, отряся от ног своих прах революции.

Он ушел из Временного правительства демонстративно, с надрывом, с вызовом даже. Но зачем? Не знаю. Может быть, он хотел как можно громче крикнуть на всю Россию: «Опомнитесь, разве вы не видите, родина на краю гибели». Так и закончил он свою мрачную, полную безнадежного пессимизма речь на собрании членов четырех Государственных дум 27 апреля 1917 года. В один и тот же день, с одной и той же кафедры, от имени одного и того же Временного правительства прозвучали трагическим пророческим диссонансом эти две речи: призывные, проникнутые глубокой верой и любовью слова князя Львова и мрачные, тоскующие, уничтожающие всякую веру в душе человека слова Гучкова.

*

Правым как будто оказался Александр Иванович.

Но чем дальше в историю уходили февральские дни, тем ярче разгоралась в Гучкове львовская, его собственная, русская вера в творческую силу бессмертной России. Он ушел в эмиграцию, сохранив до конца свою сущность — всепоглощающую и все преодолевающую, мучительную и неутолимую любовь к своей стране, к своему народу.

П. Н. Милюков

П. Н. Милюков[275] умер, совершив редкий по насыщенности духовным содержанием круг жизни.

Всем своим нутром русский человек, он в своем сознании был убежденным и непреклонным западником. Почти всеобъемлющая культура П. Н. Милюкова давала ему право на одно из первых мест среди ученых и среди политических деятелей Европы. Это место, несомненно, было бы за ним признано, если бы не случилось русской катастрофы. Большой, редкий русский человек ушел почти не замеченным западным общественным мнением…

Одиночество России в мире продолжается. И чем безнадежнее это одиночество, тем дружнее мы должны сомкнуться вокруг памяти одного из тех, без кого не было бы той России, которой мы преданы и которой гордимся.

Человек неутолимой жажды жизни и знания, человек чудовищной трудоспособности до последнего дня своей жизни, глубокий аналитик и блестящий историк, П. Н. Милюков был по призванию политическим бойцом непреклонной воли, веры в свой путь, с холодной рассудочной страстью. Если бы П. Н. Милюков свою боевую натуру, свое властолюбие и честолюбие отдал на служение самому себе, его жизнь и роль в истории были бы совсем другими. Но на свои политические страсти и мечты он наложил тяжкие вериги служения России и свободе.

О П. Н. Милюкове — историке, о его русской культурной миссии в Европе и в Америке, о его общественной, политической и государственной работе надо писать целое исследование. Это не моя задача. Узнав о смерти П. Н. Милюкова, я почувствовал непреодолимую потребность написать эти строчки.

В годы, когда переламывалась судьба России — 4–я Государственная дума, война и 1917 год, — мы были оба в центре вихря истории, почти в непрестанной борьбе между собой. Ничего личного в этой борьбе не было, хотя внешне она и принимала иногда вид личных острых столкновений. На самом деле была борьба двух пониманий происходящего, двух разных тактик при единстве целей. Каждый из нас в равной степени считал свой путь единственно возможным в исторических условиях того времени и верил в правоту своего дела. Веря в свою правду, каждый из нас в работе делал неизбежные ошибки. Но отвергнуть или принять в свое сердце человека, судить о нем должно не по его ошибкам, а по его намерениям, целям, планам, направлению воли.

И вот, зная, чего хотел в переломный миг истории России П. Н. Милюков, я убежден: Россия не пережила бы своего самого страшного со времен татарского ига падения, если бы П. Н. Милюков мог довести до конца, осуществить свой план возрождения и спасения России. А не осуществил он его только потому, что объективные условия России того времени превратили этот план в несбыточную мечту.