Потерянные следы

Я опять стал смотреть сквозь жалюзи. За губернаторским дворцом с его классическими колоннами, поддерживающими антаблемент в стиле барокко, я различил выполненный в стиле Второй империи фасад театра, где накануне вечером под огромными хрустальными люстрами нас встретили – за неимением представителей, в большей степени характеризующих национальное искусство, – музы в мраморных туниках, которые покровительствовали бюстам Мейербера, Доницетти, Россини и Эроля. Лестница с перилами, украшенными изгибами и завитушками в стиле рококо, привела нас в красный бархатный зал, с балконами, окаймленными золотыми зубцами; звуки настраивавшихся инструментов перекрывала веселая разноголосица партера. Казалось, здесь все друг друга знали. Ложи сверкали улыбками и искрились смехом; в их жаркой полутьме тонули обнаженные руки, сжимавшие и вертевшие извлеченные откуда-то из прошлого века перламутровые бинокли, лорнеты и веера из страусовых перьев. Открытые декольте, тугая шнуровка корсажа, голые плечи – все было пышным, мягким, обильно припорошенным пудрой и невольно ассоциировалось с камеями и корсетами. Я думал, что развлекусь, вдоволь насмеявшись на опере, которая, по всему судя, должна была быть в лучших традициях произведений, знаменитых своей бравурностью, колоратурой и фиоритурой. И вот поднялся занавес над садом вокруг Ламмермурского замка[48]. Однако представшие взгляду старомодные декорации с фальшивой перспективой, беседки и всевозможные сценические ухищрения никак не располагали к иронии. Скорее я находился во власти необъяснимого очарования, навеянного какими-то смутными воспоминаниями и неясной, неосознанной тоской. Этот огромный круглый бархатный зал, глубокие декольте, кружевные платочки, согревавшиеся в вырезе на груди, пышные прически, запах духов, порою слишком резкий, сама сцена, где певцы, прижав руки к сердцу, выпевали свои арии под сенью развесистых матерчатых деревьев, – все сочетание традиций, манер и повадок, которых теперь уже невозможно встретить в большом современном городе, – это и был таинственный мир театра в том самом виде, в каком его, должно быть, знала еще моя прабабка, пылкая и бледная, со взглядом чувственным и в то же время томным, вся в белом, – какой я помню ее по портрету кисти Мадрасо, тому самому портрету, который в детстве будил во мне столько мечтаний, пока наконец в трудные для семьи дни отец не вынужден был его продать. Однажды вечером, когда я был один во всем доме, я нашел на самом дне какого-то сундука тетрадь в переплете из слоновой кости с серебряными застежками – это был дневник моей прабабки, изображенной на портрете, дневник того времени, когда она была невестой. На одной из страниц, под лепестками розы, со временем сменившими свой естественный цвет на табачный, я нашел чудесное описание Gemma di Vergi[49], исполнявшейся в гаванском театре, и оно, должно быть, в точности соответствовало тому, что мы увидели в театре в этот вечер. Теперь не ждали у театрального подъезда кучеры-негры в высоких ботфортах и в цилиндрах с кокардой, не покачивались в порту сигнальные огни на корветах, не распевали куплеты в конце представления. Но, придя в театр, вы встречали лица, точно так же раскрасневшиеся от удовольствия, которое им доставляло это романтическое представление; точно так же невнимательно слушали все, что исполнялось не примадоннами; но и эти всем известные арии служили лишь музыкальным фоном для хорошо налаженного механизма переглядывания, перемигивания, перешептывания за веером, подавленных смешков, сплетен, переходивших из уст в уста, острот, пересудов и насмешек, – словом, всей той игры, правила которой мне не были известны, но за которой я с завистью наблюдал, как наблюдает за балом-маскарадом мальчишка, который не участвует в нем.