Потерянный и возвращенный мир. История одного ранения (сборник)

Тяжелое осколочное ранение Засецкого в 1942 г. связано с обширным повреждением теменно-затылочной области левого полушария головного мозга (в повествовании, где переплетаются голоса Засецкого и Лурии, содержится ряд «отступлений», посвященных вопросам нейроанатомии и мозговых функций, и написаны они столь ясно и просто, что вряд ли их можно было бы как-то улучшить). Это поражение сказывается на всех сторонах жизни Засецкого: он страдает от невыносимого, постоянно меняющегося зрительного хаоса – объекты, попадающие в поле его зрения (вернее, в то, что от этих полей осталось), оказываются нестабильными, прерывисто мерцают, перемещаются, в результате все кажется движущимся. Он не в состоянии увидеть или даже представить себе правую сторону своего тела – чувство «правой стороны» исчезло как из внешнего мира, так и из его Я. Он переживает постоянные, почти невообразимые сомнения относительно собственного тела: иногда ему кажется, что изменились части его тела, иногда – что его голова стала непропорционально большой, а туловище маленьким, иногда – что его ноги находятся в другом месте… Иной раз ему представляется, что его правая нога расположена где-то над плечом, а может быть, и над головой. Он забывает также, как функционируют части его тела: например когда ему нужно оправиться, он не может вспомнить, где находится его анус.

Однако главным и бесконечно более серьезным, чем все это, является нарушение памяти, языка и мышления: «В памяти ничего нет, я не могу вспомнить ни одного слова… Все, что осталось в памяти, распылено, раздроблено на отдельные части». Он чувствует себя как «какой-то ужасный ребенок», как околдованный человек либо как человек, заблудившийся в ужасном сне, хотя «сон ведь не может быть таким длинным и однообразным. Значит, все это происходит со мной в действительности все эти годы… Какая это ужасная болезнь!» Временами ему даже кажется, что он был убит, так как прежний Засецкий, его прежнее Я и его мир «потеряны». Однако благодаря тому что его лобные доли остались незадетыми, он полностью осознает свое положение и оказывается способным к самым решительным и изобретательным попыткам улучшить его. Книга – рассказ об этих попытках, где между больным и врачом устанавливаются самые доверительные, творческие отношения сотрудничества. Чувство взаимосвязи выступает на первый план и в книге «Ум мнемониста», взаимосвязи, которая нигде не упоминается, остается невидимой, но является всепроникающей и составляющей самую суть медицины, заботы, пронизывающей всю эту книгу особым теплом, чувством и нравственной красотой. Это в не меньшей мере рассказ об усилиях человека, направленных на то, чтобы улучшить свое положение, чем описание поражения мозга и последовавших за ним нарушений. Благодаря этому книга становится повествованием о выживании и, более того, о своего рода трансцендентальном опыте.

Бок о бок с безнадежностью и отчаянием Засецкого идет его неистовое и неукротимое желание улучшить свое положение, сделать все возможное для того, чтобы поправиться, возвратить своей жизни смысл. Язык как у Засецкого, так и у Лурии изобилует военными метафорами. Первоначальное название книги, то, которое ему дал Засецкий, было «Я продолжаю бороться». И с первой и до последней страницы Лурия изображает его как воина, которым он восхищается: «Это книга о человеке, который с упорством обреченного боролся за свой мозг, который во многом остался бессилен, но по большому счету победил».

Появление этой книги было бы невозможно без записок Засецкого, который, страдая от глубокой амнезии и афазии (настолько грубой, что он не мог ни прочитать, ни вспомнить то, что он написал), мог записывать только отдельные, приходившие ему на ум в случайном порядке воспоминания и мысли, причем делать это с мучительными трудностями и медлительностью. Он часто был не в состоянии вообще что-либо вспоминать или написать и даже в лучшие периоды мог записывать лишь по нескольку фраз в день. Тем не менее благодаря невероятной настойчивости и упорству он смог за двадцать лет написать три тысячи страниц, а затем – вот что потрясает! – привести их в порядок и таким образом восстановить и реконструировать свою потерянную жизнь, извлекая смысл целого из отдельных фрагментов. Обстоятельства, как говорит Лурия, были в подавляющем большинстве случаев против него; они были (а для этого больного и остаются) таковыми, что он должен был навсегда оставаться человеком с «потерянным», «разрушенным» миром. Это, несомненно, справедливо относительно некоторых его мозговых функций («во многом он остался беспомощным»), но это неверно относительно его «жизни» – того, как, выстраивая свое собственное повествование, он смог возвратить и заново обрести смысл проживаемой жизни, смысл своей собственной жизни. Я думаю, что Лурия именно это имеет в виду, когда говорит, что он «в конечном счете вышел победителем».