Потерянный и возвращенный мир (История одного ранения)

 На первый взгляд, когда я смотрю на предметы: на стол, на доски, на рубанок, на работающих в ма­стерской людей, мне кажется, что все нормально у меня, что я знаю все эти предметы и их названия. Но когда мне дали в руки рубанок и доску, я долго копошился с ними, пока мне еще раз не показали уже больные, как нужно строгать рубанком и другими инструментами. Я начал строгать, но правильно строгать я так и не научился, вернее, не могу почему-то. Я начинаю строгать — у меня получается криво, косо, с ямами, с буграми, да вдобавок я быстро устаю... Ну, а так, когда я строгаю или просто гляжу на инстру­менты столярные, на брусок дерева, на стол, то я опять как и в тех мастерских, не в состоянии почему-то вспомнить ту или иную вещь, тот или иной инструмент...

 Сапожник тщательно обучал меня и, убедившись, что я очень бестолков, недогадлив и не имею каких-либо понятий в сапожном деле, как держать молоток и как им забивать гвозди, как их вытаскивать и чем; я только и обучался, что заколачивать деревянные гвозди в доску и обратно их вытаскивать. И это для меня было делом трудным, потому что глаза мешали правильно смотреть в то место, куда нужно забить гвозди, и я без конца промахивался, протыкая свои пальцы шилом до крови, и все равно работу эту выполнял очень и очень медленно. И мне не давали ни­какой работы, кроме забивания гвоздей в доску".

 Значит и здесь он непригоден? Значит это не только то, что он нередко называл "странностями ложки". Он не может работать.

 И это осталось у него на все дальнейшие годы; это продолжалось, когда он вернулся домой и когда он должен был выполнять там самые простые работы.

 Вот мать говорит ему: "Лева, наколи дров", "Лева, почини забор", "Лева, принеси молока из погреба", — а он не знает, как это сделать, и каждая задача ставит его в тупик, вызывает новые мучения.

 "Вот я положил пенек, беру топор, нацеливаюсь, размахиваюсь топором и... попадаю топором в землю! После ранения у меня всегда так получается: или попадаю топором в землю или так зацеплю топором по кусочку чурбака, что чурбак подпрыгнет или покатится, а то ударит по руке или по ноге, оставив синяк или ушиб на теле. Когда я замахиваюсь топором, то я очень редко попадаю в центр чурбака, а большей частью отклоняюсь от центра в размахе в левую или в правую сторону, словно какая-то неведо­мая сила отклоняет куда-то мой размах. От этого плохо колются дрова...

 ...Вот сестры меня просят прибить дверь в сарае, которая  еле  держится  на  одном  гвоздике, и я хочу прибить дверь к сараю, но долго вожусь в сарае, желая понять, где чего и откуда взять ту или иную вещь, чтобы прибить дверь. Я не могу догадаться,   откуда взять молоток, гвоздь, хотя в сарае есть и гвозди, и молоток... Но я после ранения почему-то боюсь дотрагиваться до предметов, до вещей, до всего того, что меня окружает. То же самое я ощущаю не только в сарае, но и в комнате. Я не знаю, не понимаю где на­ходятся те или иные предметы и вещи. Я не могу почему-то разбираться в вещах, в предметах, не понимаю или не могу разобраться в них. Но вот, родные, видя, что я не могу ничего найти ни в сарае,   ни в комнате, приносят мне сами гвозди, молоток. Я беру гвоздь, молоток и начинаю долго раздумывать, как же нужно дверь починить. В конце концов, после долгих размышлений, я начинаю бить молотком по гвоздю. Молоток бьет не прямо, а как-то полубоком, криво, и гвоздь тоже идет не прямо, а криво. Я отшибаю то и дело пальцы, а гвоздь уже кривится, загибается. Я начинаю раздумывать, а как же исправить гвоздь, и не могу найти способа, чтобы выпрямить гвоздь и его исправить. А тут мать опять начинает ругаться... Она отбирает из моих рук молоток... и сама прибивает дверь.

 ...Вот я начинаю пробовать чинить стеклышко в окне: набираю стекол, беру молоток, гвозди. Стекла плохо подходят к окну, а тут гвозди очень большие — не лезут в дерево — трещит стекло, да и молотком я не так бил, забыл как нужно правильно бить им. Я долго думаю, размышляю, переставляю стекла и так и сяк... И тут опять подходит мать, отбирает у меня из рук все, делает за меня все сама и не велит мне больше соваться к стеклам.

 Вот я иду за водой с ведрами, наливаю воду, несу и вдруг на ровном месте — бах, упал вместе с вед­рами, да прямо навзничь. Хорошо, что головой не задел ни обо что, я ударился спиной, и ведро одно сразу прохудилось.

 Но все же частенько я вдруг ударяюсь ведрами о какую-нибудь изгородь или о стенку правым краем, или просто споткнусь от неровности местности. Все же, когда я только что начинаю нести ведра с водой, то я бодрствую, затем начинаю утомляться, начинаю нервничать все более и более. Ноги, руки дрожат, гудят, я делаюсь раздражительным, злым, хотя воду я пронес всего каких-нибудь сто метров, не более, так как я живу от колонки с водой по соседству".

 И все это не только в работе: те мучения распавшегося пространства, раздробленного тела — в быту, в гимнастике, в игре... Он испытывает их всюду, каждый час, каждую минуту, и какой мучительной становится самая простая обычная жизнь.