Потерянный и возвращенный мир

Это действительно частокол нерасшифрованных образов. Он пытается посещать кружки, он пробует учиться. Но и тут перед ним возникают непреодолимые трудности.

«Я слушаю речь учительницы, и мне кажутся понятны ее слова, вернее, они мне кажутся знакомыми, но когда начинаешь вслушиваться в каждое слово и даже останавливаться на отдельном слове, то я не припомню смысл слова, его образ... А речь идет, слова бегут, бегут и исчезают куда-то на ходу из памяти, и их не припомнишь ни за что. А вот О. П. подходит ко мне и спрашивает, что мы делали на прошлом занятии. Я долго молчу. Несколько дней я читал эту главу, кое-что записал наиболее важное из этой главы и вчера прочитал свою запись по этой главе. А вот сейчас надо бы пробежать глазами свою запись, а вот прочесть свои слова, свое же написанное мне очень тяжело (а чужой почерк и вовсе плохо понимаю), так как я читаю буквы очень медленно и уж, конечно, пробежать свою же запись мне невозможно, тем более, что руководитель кружка спрашивает и ждет от меня ответа. Наконец, я вспомнил что-то из вчерашнего и начал говорить что-то общее несколькими словами. Но мысль я так и не мог передать».

И конечно, все это не ограничивается трудностями понимания. Ему тяжело, нет, просто невозможно, не только расшифровать плавно текущую речь докладчика и за потоком фраз увидеть их логический смысл; ему не только тяжело слушать чужую связную речь, он неспособен и сам сформулировать мысль, дать связное высказывание. Всплывают отрывочные слова, они роятся как пчелы, перебивают и тормозят друг друга, они забываются на ходу и мысль не превращается в речь, то, что он хочет передать, остается невысказанным.

И он не может пойти в учреждение, сформулировать просьбу, не может выступить па кружке, задать вопрос, рассказать хотя бы совсем кратко то, что ему так хочется передать.

«Когда я пытаюсь обращаться в какое-нибудь учреждение по какому-нибудь вопросу, то я целый день только и думаю, что и как я это скажу. Я долго боюсь заходить в кабинет из боязни, что не вспомню нужное слово, или пару, или тройку слов для беседы, так как слова, нужные для моей мысли, быстро, на ходу забываются, и я жду нужных слов, которые то появятся, то исчезнут...

А пока я перебирал слова, нужные для моей речи, еще в коридоре, в комнате же начальника я забывал все эти слова. Начальник смотрит на меня и спрашивает: «Что тебе нужно?» А я, как нарочно, не могу припомнить, что я хотел говорить, все слова разбежались из памяти. И с головой что-то стало нехорошо — ничего не вспомню...

Я пришел в клуб. Слушаю лекцию. По окончании лектор просит задавать вопросы. Я тоже решаюсь задать вопрос. В это время я чувствовал себя более нормальным, то есть голова болела и шумела слабее. Лектор просит меня назвать вопрос. Я слышу это, но почему-то не могу говорить, не могу сказать ни одного слова, ни одной буквы и моя речь словно захлопнулась, закрылась на какой-то непонятный ключ. Весь зал смотрит на меня, ждет, что я скажу... и я почему-то не могу ни только говорить, но и не могу произнести ни одного звука, хотя я в этот раз не был взволнован, был спокоен. Видя, что я или забыл, что нужно говорить, или, подумав, что я полупьян, соседи по стульям сказали: «Ну, садись тогда». И я сел на стул. Но лектор, видя, что никто ничего не говорит, снова сказал мне: «Ну, какой вопрос вы хотели задать?».

То же происходит тогда, когда он сам, наедине с собой, когда ему нужно написать то, что он задумал... Но здесь легче, и труднее: легче потому, что то, что он написал на бумаге, остается и к нему можно снова возвратиться; труд­нее потому, что пока он это делает, мысль исчезает, и он снова должен искать ее.

«Вот пришла в голову мысль, образ, я начинаю вспоминать слова для этой мысли; вот я уже начинаю писать слова — одно, другое и... вдруг я забыл свою мысль, которая только-то теплилась, забыл, что я хотел дальше писать; я смотрю на написанные уже два слова, но не вспомню, какую же мысль я хотел вложить в эти слова, которые только что начал писать. И моя мысль пропала, сколько бы я не пытался ее вспомнить.

Вот возникает мысль, хорошая мысль, я начинаю брать в руки карандаш и... мысль уже пропала, исчезла из моей памяти, и она уже не вернется в этот день, а может быть и на следующий день, а если даже и вернется в какой-нибудь день, то я ее уж не узнаю, и она уже потеряет для меня смысл, потому что я уже пишу дальше другие мысли и слова».

Какой же титанический труд он должен был потратить, чтобы все-таки, несмотря ни на что, написать свою повесть, описать то, что с ним произошло...

Значит он живет не только в частоколе нерасшифрованных образов; он живет в мире невоплощенных мыслей, в мире невысказанных слов.

В мире грамматических форм

(ОТСТУПЛЕНИЕ   ТРЕТЬЕ)

Ему было трудно понять речь товарищей, смысл рассказа, содержание доклада. Еще труднее было разобраться в мысли, излагаемой в тексте.