Потерянный кров

Больше она не спорила с мужем, но поняла, что никогда не простит ему сделки с волостным старшиной. Она сгорала от стыда. Как будто раздела мертвеца и, перелицевав, носила одежду с него. «Добрый день, Аквиле. Подкрепление мужу несешь?», «Уже с полдником, Кяршене? Смотри не перекорми своего Пеле». Встречные говорили вроде любезно, вроде без колкостей, но ее не покидало ощущение, что, отвернувшись, они насмешливо хихикают, злословят. И от этого у нее горели уши, а когда она вступила на участок Нямунисов, земля обжигала ноги. Она брела по узкой тропке, пугливо озиралась и ни кудрявый ржаной росток, ни сочные кустики клевера не веселили взгляда. Обрадовалась, добравшись наконец до телеги, занявшей всю дорожку, забралась на нее, села на охапку клевера (полдник для савраса) и принялась ждать мужчин. А они, заметив ее, уже шли с того конца загона: Иван быстро шагал рядом с пружинной бороной за саврасом, Кяршис, с лукошком на груди, обеими руками черпал из него зерно и бросал широкими взмахами рук, словно осенял землю крестным знамением. Рядом, отступя на полосу от сеятеля, семенил Путримасов Юозапелис с пучком соломы под мышкой, которой он помечал место, где падают последние зерна. Пока Иван выпряг лошадь и привязал к задку телеги, Кяршис довел полосу до дороги. Аквиле налила всем из горшка по глиняной миске свекольника, нарезала хлеба, а когда мужчины управились с супом, вынула из корзины завернутый в старенькое полотенце горшок с салом и масленку с накрошенным в сметану луком.

Мальчик Черной Культи, схватив кусок сала, убежал: его занимало чибисово гнездо, на которое Кяршис наткнулся, когда первый раз боронил вспаханное поле, и пометил лозой, чтоб не растоптать, пока не вылупятся птенцы.

Аквиле сидела на телеге, спиной к саврасу, хрупающему клевер. На другом конце телеги — Кяршис. Иван ел, пристроившись на оглобле. Когда недели две назад Кяршис привез пленного из Краштупенай, тот едва на ногах держался: скелет, обтянутый почернелой кожей. Однако поправлялся он на диво быстро. Кяршис жестами и скудным запасом русских слов понукал: «Иван, кушать. Иван, хлеб, сало. Сапоги снимай, Иван, трудно сапоги…» Иван добросовестно съедал, что ему подавали, но сменить сапоги на кожанцы — обувь более легкую и удобную — отказался.

— Эти кирзовые у него полсилы отнимают, а держится за них, как шляхтич за жупан, — говорил Кяршис, закусывая сало свекольной гущей вперемешку с луком. — А так хороший русачок. Легкий на подъем, понятливый, не жулик. Неделька-другая — отрастит мясо на костях, какую телегу ни нагрузишь, потянет. — И добавил, обращаясь к пленному: — Кушать, Иван. Хлеб, сало. Надо работать, надо кушать.

Пленный взял протянутую Кяршисом краюху хлеба, на которой лежал кусок сала. Благодарил, принужденно улыбался, кивал круглой, стриженной под машинку головой. Лицо тоже было круглое, хотя и костлявое, в серой щетине, подчеркивающей широкие скулы; под узким лбом карие глаза навыкате, над пухлыми губами нос сапожком. Аквиле при виде его каждый раз вспоминала летчика. Она подбадривающе улыбнулась Ивану.

— И-эх, охочи же они до девок, — заметив это, пошутил Кяршис. — Джюгасов Василь все увивается вокруг вдовы Гаудримаса. Так и цветет баба, ага… Таким нравятся сквернословы да матерщинники. А у них каждое второе слово про это место. Родную мать, как шлюху какую-нибудь, в кровать тащат.

— Не бойся, меня не потащит, — отбрила Аквиле.

— Ну уж, я не потому…

Кяршис, смутившись, отвел глаза, молча жует. Растерян, задумчив. Но вот его взгляд коснулся загона, где только что сеял ячмень, и лицо расплылось в мечтательной улыбке.

— Хорошее поле-то. Унавоженное. Когда боронишь, местами прошлогодний навоз выворачивается. Ячмень будет что твое лыко.

— Прошлогодний навоз… — Аквиле едва сдерживает досаду. — Есть чему радоваться.

Кяршис неприятно удивлен.

— Есть чему радоваться! — настойчиво повторяет Аквиле. — Скажешь, сам это поле унавозил?

— И-эх… Никто не говорит… — Кяршис с трудом, не сразу, глотает кусок. — Вечная память, что уж тут сделаешь. Так испокон веков повелось: человек умирает, отходит, а землица-то остается.

— Да, — желчно говорит она. Он прав, конечно, но с некоторой долей этой правды она не может согласиться. — Да, да, — все злее повторяет она. — Человек-то отходит, но почему тот, а не другой? Ведь могло же случиться так, что немцы нас, а не семью Нямунисов…

Он испуган, растерян. Она что, с ума спятила?

— Как же тут… — рука с куском хлеба повисла в воздухе. — Неужто господу укажешь, кого ему прибрать?

— Если бы ты взял Фрейдкина мальчика…

— Я? — Он смотрит на Аквиле, выпучив горестные глаза. — Ты думаешь, я нарочно… со страху?..

— Ничего я не думаю. Говорю, как могло быть.

Он швырнул недоеденный кусок сала в миску, положил наверх оставшийся ломоть хлеба. Отвернулся. Сидит, подперев ладонями голову. Спина колышется, как ржаное поле на ветру. Тяжелый вздох.