Потерянный кров

После обеда, прихватив двух полицейских, он отправился в Лауксодис описывать имущество Миколаса Джюгаса. О письме уже не думал. Его занимало другое. «Нашелся еще один, кто, как говорит Дангель, сам лезет на нож. Вспорет себе живот, а виноват буду я, — с мрачным удовольствием размышлял он. — Без сомнения, это работа господина учителя». Адомас не знал, чем именно кончится вся эта история, но понимал: Гедиминаса ждут крупные неприятности. «Милда искала опоры, но каменная стена, за которой она хотела спрятаться, уже качается и трещит. А вдруг рухнет? Кого она тогда будет винить? Гедиминаса, бросившего нелепый вызов силе, или силу, прихлопнувшую мечтателя-идиота? Наверное, силу. А на чьи плечи она свалит вину, если не будет меня?»

Спохватился, что думает о своей смерти как о свершившемся факте. Но это, пожалуй, не было так уж неприятно. Напротив — иллюзия собственной смерти освободила его от действительности, сделала неуязвимым, и он до самой деревни упивался своим превосходством, представляя, как будет выглядеть эта злосчастная земля без него. Вид родного села, от которого, бывало, сильней колотилось сердце, теперь не волновала его. Улица и дворы с мелькающими людьми казались картонной декорацией, и он смотрел на них, как на заваленную бутафорией сцену театра, где вместо живых актеров мечутся марионетки. Услышав, что во двор въезжает машина, из избы вышел Миколас Джюгас. Простоволосый, седой, как лунь, с корявыми руками землепашца, которые не раз гладили в детстве головку Адомаса. Адомас машинально сунул руку, чтоб поздороваться, и тут же, смутившись, опустил. Старик, вышедший из избы, тоже был ненастоящий, бутафорский, как и все прочее.

— Господин начальник полиции, видишь — нет, приехал описать имущество, — первым заговорил староста Кучкайлис, которого Адомас прихватил по дороге, как представителя местной власти. — Если за неделю не сдашь поставок, попрут с хозяйства.

Миколас Джюгас отчужденно посмотрел на них. Руки заложены за спину, на губах блуждает непонятная улыбка.

— Ваша сила — ваша и воля.

— В нашей волости лишь единицы задолжали по поставкам, — заговорил Адомас. — Вы, господин Джюгас, стоите первым номером в этом списке, поскольку не сдали ни килограмма зерна. Мяса у вас тоже сдана лишь треть. Поэтому не гневайтесь, если мы прогуляемся по вашему хозяйству…

— Зачем эти объяснения? Мы же свои люди, не обидимся, господин начальник, — насмешливо ответил Миколас Джюгас.

Адомас, в сопровождении обоих полицейских и старосты, направился в хлев. Описал скот. Обошел гумно, сеновал, баню, обшарил амбар. Под балкой висели два окорока, немного сала, ведро смальца. В кадке — засоленный баран. Зерна в закромах тютелька в тютельку на корм скоту и на семена.

— Вот обеднел старик, смешно! — удивился Кучкайлис.

— Глупые шутки, господин Джюгас, — сказал Адомас, когда все ввалились в избу. — Запомни: приедут люди, которые лучше нас знают свое дело, и найдут, чего недостает. Хочешь, чтоб к стенке поставили?

— Не хочу, но, если поставят, что ж поделаешь…

— Какой черт заставляет тебя соваться под колеса? Думаешь, телегу остановишь? Почему все люди как люди: отдали властям, что положено, и живут себе поживают? Сами не мучаются и других не мучают.

— Всякий народ есть, господин начальник полиции. В прошлом году, когда было с чего, я тоже сдал до последнего зернышка.

— А в этом бог обидел, да? — отозвался Кучкайлис. — Послушай, папаша, а может, поставил не по назначению? Не являлись ли часом к тебе ночью бандиты?

— Такое дело ты бы уж пронюхал, Кучкайлис! — отрезал Джюгас.

— Ладно. — Адомас пододвинул акт Джюгасу. — Скрепите-ка своей подписью. Наверно, знаете поговорку: плетью обуха не перешибешь. А кто пробовал, головой поплатился. И чего добились?

— Если хотели жить по совести, как положено человеку, то добились своего, господин начальник.

— Это все теории Гедиминаса, господин Джюгас. Не будем обсуждать, какая им цена, но когда отец начинает плясать под сыновью дудку… Ну, как знаете. Мое дело — предупредить вас, во что может обойтись бессмысленное упрямство. Не хочу, чтоб потом вы обвиняли других.

— Невиноватого не обвинишь, Адомас.

Адомас удивленно повернулся к старику. Да, эти слова действительно произнесли его уста. Мягким, добродушным говорком тех далеких дней, когда между ними не стояла стена, а два хутора соединяла незарастающая тропа, которую до черноты протоптали они с Гедиминасом, бегая друг к другу. Голос ребячьих дней, живой человеческий голос на сцене, загроможденной картонными декорациями. И Адомас почувствовал, что от звука этого голоса все вокруг обретает цвет, наполняется жизнью и движением, а иллюзия небытия рассеивается, как туман.

— Вам, дядя Джюгас, награжденному в былые времена крестом, надо бы знать, где лево, а где право, — буркнул он: все внутри так и дрожало. — Не помогаешь немцам — звучит, помогаешь большевикам. Думаете, когда они вернутся, будет меньше крови?