Потерянный кров

Влажный дух гниющей жизни, смешанный с запахом земли. Тяжелые, серые люди, серый воздух, серое небо — остывшая зола в очаге. Серое житье-бытье за серыми стенами, в серых дворах, где все еще валяются потрескавшиеся, занесенные серой пылью каштаны. Серость. Нечто среднее между красным и черным, радостью и горем, свадебным платьем и гробовой доской. Будничная одежда, она не украшает, прискучила, но удобна и тепла. Солдатская шинель, уравнивающая убийцу и жертву.

Господин Баукус, берегите свою серую одежонку, под ней удобно прятаться…

«Будь я и в самом деле поэтом, написал бы хорошие стихи. Человек, как и многие твари на земле, обороняется защитным цветом. Тот, кто не умеет приспособиться, — погибает. Уцелели лишь особи со звериным инстинктом — любой ценой спасти шкуру. Человек-зверь пожирает просто человека; человечество не приближается к совершенству, а удаляется от него».

У перекрестка напротив рынка Гедиминасу приходится слезть с велосипеда: поперек улицы, загородив дорогу, стоят два грузовика. Вокруг снуют вооруженные штатские с белыми повязками на рукавах и полицейские, тут же несколько эсэсовцев. Очкастый шарфюрер, забравшись на капот машины, что-то покрикивает, — наверное, поторапливает. Галдеж, крики, смех: все пьяны. Один грузовик битком набит евреями, второй набивают. Дряхлые старики с пейсами и увядшие, сломленные горем женщины медленно бредут со двора синагоги (здесь недавно поселили пожилых евреев, оторвав их от детей) и по приставной лесенке поднимаются на грузовик, как на эшафот. У лесенки стоят два вооруженных парня. Если древний старец мешкает, они хватают его — одной рукой под мышку, другой за штаны — и, словно мешок, швыряют в кузов.

Вокруг нагруженной машины вертятся два гимназиста. Тоже с винтовками за спиной, навеселе.

— Добрый день, господин учитель. Просим на подмогу!

Гедиминас отвернулся. Ищет глазами Адомаса.

— Куда переселяете? — спрашивает он у вахмистра Бугяниса, который командует литовской группой.

— Где попросторней, господин Джюгас. В Каунас. Там открывают еврейское гетто со всеми удобствами. — Бугянис ржет, как лошадь.

Дружный хохот.

— Надо надеяться, там у них будут человеческие условия? — говорит Гедиминас, поверив словам вахмистра.

— Так точно, господин учитель. Неужели господин комендант приказал бы провести эту операцию, будь это не так? Там они будут жить со своими детьми. А кто не захочет, отправится в приют для престарелых. Будем считать, что близок конец их земных страданий.

Евреи сидят, опустив головы. Седые бороды, ермолки, у женщин платки и шляпки. Тупо смотрят друг другу в спину или под ноги, где растоптано несколько горстей земли родного местечка. Не надо верить тому, что сказали перед посадкой в машины. Но ведь отняли все — детей, имущество, честь. Чем жить, если не надеждой? Не может быть, чтоб Пятрас, которому давали в долг, когда у него не было денег, или Йонас, у отца которого покупали лен и пшеницу, а потом за одним столом пили магарыч, по-приятельски «тыкая» друг друга, или вот этот очкастый Фриц (или Ганс) с товарищами, у которых тоже есть мать и отец, — не может быть, чтобы эти люди посмели обидеть их, бессильных стариков! Нет! Они непременно встретятся со своими детьми в большом Каунасском гетто. Ограбленные до последней нитки, униженные. Низведенные до уровня скотины. Но они встретятся и будут жить, сколько им господь бог назначил.

Шоферы садятся в машины. Рычат моторы.

— Будьте здоровы. — Гедиминас снимает шляпу. — Счастливо вам на новом месте!

— Будь здоров, господин Джюгас.

— Вы были хорошим человеком, господин учитель. Да благословит вас господь.

Гедиминас машет шляпой. Они тоже помахали бы в ответ, но охранник саданул прикладом винтовки по руке первому, кто попытался это сделать.

— Господин Джюгас, — Бугянис грозит пальцем из окна кабины, — если вам так мил чесночный запах, можем подыскать в грузовике свободное местечко.

(«Ему жалко этих пархатых. Тоже нашелся покровитель…» — так и кипит в душе Бугяниса. Не может забыть, как они со старшим братом собрались было разбогатеть. Пустили в дело сбережения, влезли в долги и открыли в одном волостном городке лавку колониальных товаров, но вскоре вынуждены были все распродать, не выдержав конкуренции: оптовики-евреи, поддерживая своих лавочников, поставляли тем товары по более низкой цене, чем братьям Бугянисам. Процент был ничтожным, но его хватило, чтоб отпугнуть покупателей. «Пархатый кагал, погодите! Придет время, попомните вы литовских купцов!» Пришло. Дождался. Не одну зиму промаялся он унтером, но дождался. «Теперь мы играем, а вы пляшите, иуды».)

Машины с глухим рокотом удаляются по улице. Два открытых гроба, набитые еще живыми, но уже не живущими людьми.

Пьяная песня…

Гедиминас, не чувствуя, что надел шляпу задом наперед, садится на велосипед. Ему в другую сторону.

«Сволочи! Вот сволочи!»

Поднимает кулак и, не стесняясь любопытных прохожих, грозит кому-то невидимому за собой.

IV