Потерянный кров

Бабы, любопытничая, зыркали из окон, а встречные на улице двусмысленно ухмылялись, кивали головами, радовались, что такой позор миновал их дочерей и сестер.

«Ну и ну, Аквиле-то уже на днях!..»

«Мать такой жандарм, а, видишь, не углядела».

«Где уж там! Ведь с самим чертом путалась…»

«Во-во, думала девка, большевики на веки вечные пришли и будет она госпожой комиссаршей, а вот те на…»

«Господь бог каждого на место ставит, голубушка, на все воля его…»

В последние дни ее преследовала болезненная мысль: ребенок родится мертвым. Не может быть иначе — ведь каждая пядь земли теперь дышит смертью. И когда, еще не очнувшись от дикой боли, она услышала его первый крик («Здравствуй, жизнь!»), она сочла это чудом. «Теперь нас двое», — подумала она и с удивлением увидела, что аквариум разлетается вдребезги, люди и вещи, вырвавшись из стеклянных каморок, окружают ее, наполняя душу блаженным покоем и тихой радостью.

Робко скрипнула дверь, вошел отец. В усах серебряные капли — растаявшие снежинки.

— Хм… хм… В самое рождество. Разом с Иисусом Христом… — Он наклонился над кроватью, хотел поцеловать, но застеснялся своей нежности, виновато усмехнулся и спрятал за спину ненужные руки.

В дверях стояли оба Джюгаса — старый и молодой. Каждая черточка на их лицах плясала и смеялась.

— Ну вот, девонька, все и обошлось…

— Молодцом, Аквиле!

Их слова тоже не отскакивали от стеклянной стенки.

Потом ворвалась Казюне Нямунене. Необузданная и колючая, как еж, но под корой грубости таилась доброта.

— Где эта девка с дитем? Покажите-ка мне пригульного! — уже с порога кричала она.

Повивальная бабка поднесла на подушке крохотного красного человечка со сморщенным лицом столетнего старца.

— Ай да жеребец! — Взвесила на ладони голое хнычущее тельце, внимательно осмотрела со всех сторон и вдруг опустилась на кровать, обнимая Аквиле. — Носик, лоб, глазки… Говори что хочешь — вылитый отец… — прошептала она. — Марюс… Наш бедный маленький Марюкас… Сиротка! — захлебнулась слезами и долго всхлипывала, одной рукой прижимая к груди подушку с младенцем, а другой гладя угловатые плечи незаконной снохи.

Аквиле натянула на голову одеяло и отвернулась к стене. Заплакала как никогда мучительно, облегчая душу слезами.

Несколько дней спустя Пеликсас Кяршис привез долг — десятка три досок, которые брал осенью у Джюгаса. Договаривались: вернет весной, — но он почему-то постарался раньше.

Аквиле сидела в углу у стола и кормила ребенка. Даже грудь не прикрыла, когда он вошел, — не стеснялась Кяршиса, как и другие деревенские женщины, видевшие в нем друга, отца, брата, только не мужчину.

— Значится, уже.. — поздоровавшись, сказал он. — Родился, ага… — Присел на краешек лавки, краснел, сопел, стесняясь посмотреть в сторону Аквиле, да и слова куда-то подевались, словно камни с его старательно ухоженного поля: ни одного под рукой. — Так я, значится, доски привез… Раньше напилил, ага. И потолок вот настлал… Раньше все кострика сыпалась. В будущем году, если бог здоровьем не обидит, стены обошью и крышу новую…

— Может, выпьешь стаканчик рождественского пива, Пеликсас? — предложил старик Джюгас.

Тот заерзал всем своим нескладным телом. Нет-нет, ему некогда. Мать прихворнула, вряд ли сегодня встанет. Скотину кормить, свинью отгородить — скоро опоросится, — дел-то много. Нет-нет! Но все равно сидел, словно привязанный, и потел, — хотел и не мог оторваться от лавки.

— Так-то все, ага… да уж… Раньше-то хоть мама подсобляла… И-эх, и несладко же мужику одному на хозяйстве…

— Жениться надо, Пеликсас, — прервал его Джюгас.

— О-о, хорошо бы… — Глубоко вздохнул, провел ладонью по продолговатому свежевыбритому лицу, словно прикрывая не вовремя родившуюся мысль, и вдруг невпопад спросил: — И-эх, правда, когда крестины-то?

— Как с лесом управимся, — ответил Джюгас за Аквиле. — Ребенок крепкий, может подождать. Не пойдешь в кумовья, Пеликсас?

Предложено было в шутку, но Кяршис принял за чистую монету. Испуганно вскочил, словно земля под ногами разверзлась. Мотал головой, отнекивался:

— И-эх, нет! Ни за какие пироги! Только не я. Есть люди как люди. Да какой из меня кум!.. И-эх… Вы уж не сердитесь, вот, но так выходит… ага…

На прощание робко взял руку Аквиле и минутку подержал в своей медвежьей лапе. Толстые, заскорузлые пальцы дрожали. Дрожали мохнатые брови, глаза смотрели куда-то над плечом Аквиле, в пространство.

— Да он в тебя втрескался! — пошутил Миколас Джюгас, проводив гостя.

Аквиле пропустила слова старика мимо ушей.

— Обойдемся без шума, дядя. — Ее заботило другое. — Съездим в воскресенье в Краштупенай, Гедиминас со своей хозяйкой пойдут в кумовья, тихо-мирно и окрестим.

— Ты что, белены объелась? Хуже людей? — вспылил Джюгас. — Так не пойдет, девонька, устроим крестины как подобает. Пускай деревня видит: никому ничего не должны, ни перед кем не виноваты. — И, помахав пальцем перед личиком младенца, добавил: — Верно говорит дедушка, Марюс?

Аквиле с досадой тряхнула головой:

— Только не Марюсом, дядя! Как хочешь, только не Марюсом…

II