Потерянный кров

Следующей ночью, когда мать спала глубоким сном, Кяршис вытащил труп с сеновала, где прятал его под соломой, положил на телегу и отвез в заранее присмотренное место. Яму выкопал еще с вечера, шесть неструганых досок крепко сбиты. Он столкнул нижнюю часть гроба в яму, постелив сначала на дно эту его диковинную одежду, потом опустил на вожжах покойника, спрыгнул в яму, поправил тело, сложил на груди руки и сунул под голову странные сапоги из мягкой шкуры, которые нашел в телеге. Осталось только закрыть гроб и засыпать землей, ну и сотворить молитву, как полагается христианину.

И-эх, неведомый брат далекой земли! (Все мы, почив, становимся братьями, ибо там, где царит всевышний, одно королевство и один король!) Кто привел тебя сюда умирать и кто, исполняя волю божью, пожелал, чтоб ты последний раз посмотрел на чужое небо во дворе Пеликсаса Кяршиса? Да простит его милосердный господь. И да не рассердится всевышний, что я похоронил тебя в неосвященной земле, без святых молитв, а вместо могильного холмика над тобой дерн, дикий пырей, и никто никогда не посадит здесь цветов. Моя сивка будет щипать траву на твоей могиле, на ней будут пастись коровы, стукаться лбами ягнята. И-эх, и креста не будет, этого святого знака, который бы остановил прохожего, заставил бы его поднять руку для крестного знамения, отверз бы его уста для молитвы за несчастного, дабы облегчить его страждущую душу… И-эх, разве я виноват, господи? Я ли правлю, я ли издаю законы, я ли принуждаю людей кидаться с оружием на таких же смертных, от меня ли зависит, что они мрут, как мухи, и что приходится закапывать их без гробов, будто падаль?.. Нет, спаситель, и ты, несчастный человек… Я только комар, которого носит ветром; все, что я могу сделать (если не считать этих неструганых сосновых досок), — это посадить на могиле деревце, пока еще не сровнял ее с землей и не устлал дерном. А когда дозволит время (ниспошли, господи, побыстрей такой час!), убудет здесь и крест святой, и заборчик вокруг, и каждый католик, проходя мимо, снимет шапку и трижды сотворит «вечный покой».

VI

— Господь сурово устыдил меня… из-за Бергмана… Не помог я живому человеку — прислал мне умирающего. Но кто тогда мог думать, что немцы так с евреями…

«Его прислал Адомас», — хотела успокоить Кяршиса Аквиле. Но сказала только:

— Если б человек знал, что ждет его…

Кяршис угрюмо покачал большой своей головой и тяжело вздохнул.

Аквиле закрыла глаза. Она снова увидела летчика. С такой ясностью, словно это было только вчера. Он полусидит на шуршащем сене. На груди кусок фанеры — «письменный стол», в протянутой руке листок с накарябанными диковинными буквами. Возьмите, барышня. Может, пригодится, когда наши вернутся. Глаза весело улыбаются, хотя в глубине страдание. Взгляд победившего человека. Да, да, барышня. Неделька-другая, станем на ноги — и к своим. А потом с советскими полками обратно… Словно перейти фронт для него то же самое, что переступить порог… Она взяла у него бумажку — отдаст отцу. А его рука — прозрачно-желтая, со скрюченными толстыми пальцами — все еще висела в воздухе, словно ждала, чтоб кто-нибудь погладил ее, согрел живой кровью. И Аквиле, сама не понимая почему, провела по ней ладонью от кисти до кончиков пальцев. Тогда его губы задергались, глаза закрылись и по щекам покатились слезы. Сейчас рука, которую она приласкала, лежит на груди. И глаза, так слепо верившие в жизнь, и губы, когда-то целовавшие свою девушку, и несчастная нога, и пробитая осколком спина, которую Аквиле столько раз трогала пальцами, меняя повязки, все-все его тело здесь, под этой грушей, в деревянном ящике. Аквиле однажды видела труп, целый год пролежавший в земле, — Пуплесисы хоронили мать и попросили открыть гроб умершего раньше сына. Лицо как будто густо смазали дрожжами; губы и глазницы почернели. Только башмаки новые и волосы словно причесаны час назад.

Аквиле стало страшно, как тогда, в лесу Венте, когда старый лесничий ушел, а она осталась сидеть на пне, напрасно надеясь услышать в сердце зов Марюса.

— Пойдем отсюда, Пеле, — шепнула она, дрожа от холода. Она оперлась рукой о его плечо и встала.

Плечо было сильное и теплое, в груди билось живое сердце…

Казюне во дворе кормила кур. У палисадника в стоячке топтался Лаурукас. Немудреный снаряд — низенький широкий стул с круглой дырой, — но для ребенка новинка: бабушка сегодня впервые поставила его.

— Господи, наш Лаурукас уже стоит! — восхитилась Юлите, младшая девочка Нямунисов.

Казюне перепачканной ладонью смахнула слезу. Совсем недавно, кажется, Марюс скакал в этом же стоячке…

— Кыш-кыш, мерзавка! — пугнула курицу, пришедшую с соседского хутора. — Юозукас, лентяй, гони прочь эту рыжую чертовку! Эти Груйнисы такие разгильдяи, не могут дыры в заборе заделать!

Юозукас, девятилетний сирота (приблудился из разбомбленного детского дома — так объясняли всем Нямунисы), помчался вслед за рыжей чертовкой, стращая ее воплями и камнями.

Аквиле не успела войти во двор, как сразу бросилась к Лаурукасу.