Потерянный кров

Лицо белизны необыкновенной! Глаза мертвые, как у манекена. Ледяная статуя. Так, наверное, выглядит человек, брошенный в испытательную камеру (о ней как-то обмолвился Дангель), где температура близка к абсолютному нулю… «Тронь ее рукояткой пистолета — зазвенит, как сосулька».

— Добрый вечер, сударыня, — слышит он свой голос. — Вас не удивляет, что я в таком виде?

Она молчит. Но глаза ожили — в них такое презрение, что он на несколько секунд замолкает.

— Я угодил к ним в лапы. Из петли вырвался. Хотя тебя это не обрадует. Другое дело, если б сейчас вошел Гедиминас и, потирая ручки, закричал: «Радость моя, Адомас Вайнорас откинул копыта!»

Милда повернулась. Медленно, будто поворачивали статуэтку на несмазанной оси. Замедленные движения. Адомас видит медленно уплывающий профиль лица, сложенные на животе руки, бледную раковину уха. Спина! Ничего не скажет женщина-малютка… Еще миг — и она исчезнет за дверью, ведущей на террасу.

— Милда!

Его голос, наверное, прозвучал как-то необычно — она остановилась и медленно, на невидимой оси, повернулась обратно. Стоит боком к нему — он видит правую половину ее лица.

— Милда, ты с теми, кто отрекся от меня, но мне не безразлично, что ты обо мне думаешь. Можешь ненавидеть, осуждать… Только не презирай — я не заслужил этого. Сегодня утром я хотел застрелиться. Преступник, отверженный всеми… Но когда угодил к ним в лапы… Ты бы видела, как над нами измывались! Они повесили на люстре Кучкайлиса, а на другой оказался бы я, если бы не счастливый случай. Сам виноват, тогда пожалел Марюса, а он бы сегодня меня вздернул! Нет, Дангель прав: их надо уничтожать! Без жалости! Давить, как клопов, не ждать, пока укусят. Всех до единого. Я не жалею, что делал то, что вы называете преступлением. Я не убивал, я защищался, — среди них много Марюсов, и каждый, улучив удобную минуту, свернул бы мне шею. Способна ли ты это понять наконец, Милда?!

— Мне пора, господин Вайнорас. — Плечо поворачивается, словно кто-то нажал на пружину, которая ее — черно-белую базальтовую статуэтку — медленно поворачивает спиной к Адомасу и заталкивает в невидимую нишу.

Одним прыжком он подскочил к ней, схватил за плечи. «Чепуха какая… Зачем это? Не стоит!» Но ничего не мог с собой поделать. Уши заложило, слышит знакомый звон, на глаза наплывает розовая пелена.

— Куда это вы собрались, мадам? — резко поворачивает ее лицом к себе.

Комнату заполняет запах ее тела. Ослепительная белизна шеи, необъятные голубые глаза. Фарфоровая кукла, сама чистота и непорочность! Сжать в грязных объятиях, да так, чтоб до мозга костей дошла грязь!

— К Дангелю. Заходил. Пригласил на утро.

Свежеподкрашенные губы искривились, но не из страха — они нагло улыбаются. Все лицо — от подбородка до корней волос — дергается в дикой, незнакомой улыбке. Адомас даже отшатывается — столько ненависти на этом перекошенном лице.

— Шлюха! — бросает, задыхаясь, он. Розовая мгла сгустилась, но он отчетливо видит черные тени у нее под глазами, подозрительное красное пятно на подбородке. — Сука! Маленькая искусанная сучка. Кто укусил тебя в мордашку, дрянь ты этакая? Господин поэт?

— Нет, твой Дангель. — Слова сливаются в змеиное шипение. Каждый звук — ядовитый плевок в лицо. — Компаньон вашего акционерного общества по убийствам. Хотел со мной переспать.

— Набивала себе цену?

— Нет. Подумала, что у него будет удобней. Пусти, мне пора.

Адомас привлекает ее к себе. Она так близко, что он чувствует ее дыхание.

— А что скажет Гедиминас?

— Гедиминас поймет. Для его же блага.

— А может, этот вечер посвятишь мне? На прощание. Как ни говори, был твоим мужем. — Он уже не слышит своего голоса. Ее лицо распалось на куски, расплылось. Видна податливая белизна шеи, губы и глаза, затерявшиеся в розовом тумане. — Что тебе стоит, сучка, одним больше или меньше.

— Не могу разочаровать Дангеля.

— Врешь! — В глазах потемнело, розовая пелена заволокла все. В ушах звон. — Врешь! Врешь! Врешь!

Когда пелена рассеялась и Адомас пришел в себя, он почувствовал, что держит в ладонях что-то податливое и нежное. Потом увидел свои руки. Черные, в корке грязи. Между распухшими пальцами белые полоски. Ее шея! С удивлением смотрит он на крохотную головку, склоненную на плечо. Губы полуоткрыты, как для улыбки. А может — для проклятия? Глаза угасли, в них голубой лунный свет.

«Господи… Неужели?..»

Окаменевшие тиски разжались; он ощущает пустоту; в каждой жилке, в каждой мышце, во всем теле, от пяток до макушки; пустота до самого пола. Кровавыми слезами бы плакать после того, что содеял. Броситься на улицу, кричать! Но он не может сдвинуться с места. Мелькает мысль, что в платяном шкафу стоит недопитая бутылка. Видит голубую этикетку и веер белых волос на полу. Круглую розовость колен. Нежную, блекнущую уже розовость колен, подчеркнутую черным крепом задравшейся юбки. Все видит, хотя смотрит в кухонное окно, — черный квадрат; полированная мраморная плита на заросшей могиле…