Потерянный кров

Но утром, едва продрав глаза, он увидел перед собой столы, бутылки, тарелки и ухмыляющуюся харю господина коменданта.

— Дурак ты, дурак… — сказала Милда, посмотрев на него чужими глазами.

В ее голосе были досада, разочарование, пожалуй, даже презрение и ни тени той нежности, которой еще дышала постель. Словно не с этой женщиной он перестал.

— Надо бы извиниться… — пролепетал он.

— Я прощаю. — И она посмотрела на него тем странным, пугающим взглядом, за которым чувствовался страшный, но непонятный ему смысл.

«Правда, надо сходить к господину коменданту. Простите, вчера надрался, как свинья. Весьма сожалею, entschuldigen Sie, Herr Hauptmann!..»[24] — думал Адомас, уже сидя в своем кабинете. Потянулся было к трубке телефона, но нерешительно отвел руку. Нет, незачем кидаться сгоряча. Они тоже были хороши со своими фонариками…

До обеда он мерил кабинет тяжелыми шагами, изредка останавливался перед столом и пустым взглядом смотрел на кипу протоколов. Входил дежурный (такое-то дело, господин начальник), но Адомас не хотел вникать («А что Бугянис делает, черт возьми!»). «В эту комнату редко попадает порядочный человек. Убийцы, воры, спекулянты. А я, как последний батрак, должен копаться в этой навозной куче, удобрять чужое поле… Господин начальник полиции… Ассенизатор с погонами. Ха-ха-ха!» Он расстегивал и снова застегивал воротник, то и дело поправляя портупею — никогда еще так неловко не сидел на нем мундир. Неизвестно почему в голову все лез Гедиминас, и Адомас, не желая в этом признаться, смертельно ему завидовал.

Снова вошел дежурный: просит принять Пятрас Кучкайлис из Лауксодиса.

— К Бугянису!

— Говорит, очень важное дело. Хочет с самим начальником……

— Пусть подождет, раз так приспичило.

— И еще — приехал из батальона Жакайтис. На побывку. Тоже хотел бы вас повидать. Но, понимаете, какое дело, изрядно пьян…

— Гони к черту!

— Не так-то просто, господин начальник. Вооружен. Угрожает.

Адомас пришел в ярость.

— Сюда его! Видно, хочет провести свой отпуск в каталажке!.. Гуляем, господин Жакайтис? — накинулся ор, когда тот, покачиваясь и икая, ввалился в кабинет. — Отдай оружие!

— А я не разоружаться к вам пришел, господин Вайнорас. — Жакайтис выплюнул потухшую сигарету под письменный стол и шумно плюхнулся на стул. Пьяное, серое лицо, глаза заплыли, змеиная головка качается на длинной, тонкой шее. Но военная форма, несмотря на все, в порядке — пояс туго затянут, сапоги блестят, пуговицы — на своих местах. — Получил недельку отпуска. За образцовую службу. Пользуюсь, господин начальник. Навещаю друзей, родных, знакомых. Женушку подыскиваю. Словом, действуем. Зашел и к тебе. Может, бутылочку разопьем, вспомним хорошее времечко, когда ты меня от пули спас, чтоб я других расстреливал? Трудовой батальон! Ха-ха-ха! Орудие труда — винтовка, а строительный материал — трупы. А как же — такую бумагу подписали, поклялись сражаться за Адольфа Гитлера. Красиво ты меня пристроил, начальник, ох, красиво, не знаю, чем тебе и отплатить…

— Слышал, что говорю? Отдай оружие! — захлебываясь от ярости, завопил Адомас. — Или в комендатуру позвоню.

— Ну, зачем? — Жакайтис, жутковато посмеиваясь, похлопал себя по карману шинели, где был пистолет. — Эта машинка может — буф! — и выстрелить тебе в живот. По нечаянности. Что для нее значит, человеком больше или меньше? Мы там привыкли не стесняться, господин начальник. Окружим белорусскую партизанскую деревню, стариков и баб вздернем или из автоматов полоснем, красного петуха под крышу — и потопали дальше. «Мы идем, идем, смерть врагу несем». И таких парней ты хочешь испугать комендатурой, облезлая полицейская крыса. Смертника, смертью испугать!

Дрожа от бешенства, Адомас вытащил пистолет.

— Руки на стол!

Жакайтис захохотал.

— Нажми, нажми, господин начальник! Для меня лично никакой это не убыток. Одной сволочью на земле меньше будет. Если напрямки — я частенько подумываю: хорошо бы кто хлопнул меня сзади в темечко. Устал я… Стреляем и стреляем, горит и горит, конца не видно. Нажми, господин начальник, а? — Жакайтис задрожал, по щекам потекли слезы. — Куда ни пойду, все они перед глазами. Дряхлые старички, сопливые ребятишки. «Za со ty nas, pan Zakajtis»[25]. А за то, что жив остался, что душу черту запродал. Пиф-паф, трах-та-ра-рах… Марюса Нямуниса убил… Никакого Нямуниса я не убивал. Вранье! Нямунис сбежал, как человек, а я, трус несчастный…

— Уходи… — прошептал Адомас.

Жакайтис поднял голову и с ненавистью глянул на Адомаса протрезвевшими глазами.

— Когда я сюда шел, был у меня соблазн пустить тебе пулю в рыло, — сказал он и с трудом встал. — Ладно, потерплю, — другой за меня это сделает!

— Убирайся! — процедил сквозь зубы Адомас, положив палец на спуск.

Жакайтис, скособочившись, затопал к двери. На пороге резко повернулся, выхватил револьвер и радостно захохотал, увидев, что Адомас вскочил с места.

— Другой раз, господин начальник. Бывайте!