Потерянный взвод

Шевченко подумал без злости, скорей устало: «Еще расслюнявится, возись потом с ним…» Шевченко поневоле привык к неестественному изыманию из жизни людей, которых знал, любил или к которым был равнодушен. Самым странным и непонятным было осознание, что ушедшие уже никогда не вернутся. В это невозможно было до конца поверить, и, наверное, в этом как раз и заключалось спасение: где-то глубоко в подсознании мертвые продолжали жить, разговаривать, существовать незаметно и вместе с тем как бы рядом.

Осознавать это по-иному было нельзя, потому что твое окружение, ближайшие люди воспринимались бы как кандидаты в покойники, завтрашние или послезавтрашние мертвецы. Полупризраки…

– Ну-ка, вызвать мне командира роты! – вдруг трубно прозвучал голос Кокуна.

Шевченко выругался в сердцах, с трудом поднялся, забросил за плечо автомат. Солдаты смотрели выжидательно и с сочувствием.

– Эрешев, захвати мой «лифчик».

Кокун не поздоровался, не протянул руки, с ходу приказал построить роту.

– Потери есть?.. Значит, взвод остался там, на высоте? Хорошо… Приказ такой: в ночь пойдете вдоль реки. Все ясно?

Ставя задачу, Кокун смотрел куда-то поверх головы ротного, будто видел там только ему одному ведомое.

– Товарищ майор! – вдруг быстро и с жаром заторопился замполит. – Люди вымотались. Такие потери!

– Вы кто такой? – удивился Кокун.

– Я замполит роты, – сказал он и коротко кивнул.

– А я ставлю задачу командиру роты, а не вам! – рыкнул майор и снова повернулся к Шевченко.

– Рота деморализована! Люди на пределе, – горячо продолжал Лапкин. – Вы посмотрите на них!

Рота выжидающе затихла, замерла, будто вмерзла в камни. Серые, потухшие лица следили без выражения и интереса, вроде и не принадлежали молодым парням, а были лишь бесконечным одинаковым слепком с маски усопшего.

– Замолчите! – Кокун дернул ногой и задохнулся. – Истерику тут! Да кто вы такой?

– Я – заместитель командира роты по политчасти! – звонко отчеканил Лапкин.

– Я отстраняю вас от роты! Вы у меня партбилет на стол положите! – Кокун перевел дух. – В чем дело, Шевченко?

Ротный пожал плечами.

– Замполит говорит правду. Люди действительно вымотались. Потери. А вот во второй роте никого не убило… Почему нам никто не помог, когда нас зажали?

– Был интенсивный огонь… Сам понимаешь. Хорошо, ладно, хватит уговоров… Всем ждать в строю! – мрачно бросил он и решительно удалился.

Через несколько минут послышался его голос:

– А ну-ка, сюда, Шевченко!

Кокун сидел у радиостанции, при виде ротного деловито проговорил:

– Вот, отвечай командиру полка.

– Шевченко, – заурчала радиостанция, – ты слышишь меня?

– Да, товарищ Первый… – тихо ответил ротный.

– Сергей, действительно ли рота небоеспособна? Я тебя спрашиваю, говори честно.

– Люди выдохлись, только из боя. Трое «ноль двадцать первых»[5] у нас.

– Знаю… Сергей, я спрашиваю тебя как офицер офицера. Пойми, я спрашиваю, потому что у меня нет другого выхода. Рота сможет идти?

Шевченко молчал.

Несколько мгновений он колебался, представляя измученную массу людей, хриплую, голодную, невыспавшуюся, провонявшую порохом, потом и кровью, – свою родную роту…

– Люди выдохлись, – медленно проговорил Шевченко.

– Что – мне прилететь уговаривать твою роту? – громыхнул голос командира.

– Не надо, – ответил Шевченко.

«Запрещенный прием, – остановившись перед строем, с горечью подумал Шевченко. – Они ведь ни за что не откажутся».

Кокун хотел было что-то сказать, но Шевченко, даже не глянув в его сторону, громко, с расстановкой произнес:

– Командир полка спрашивает, может ли рота идти в бой… Я сказал, что вы все выдохлись, на пределе…

Он замолчал. Какое-то время стояла тишина, потом вразнобой, все громче и громче зазвучали голоса: «Сможем… Если надо – пойдем!..»

Так же молча Шевченко повернулся, отошел к радиостанции, доложил. Радиостанция удовлетворенно пророкотала: «Спасибо, Шевченко». Он встал и ощутил острый приступ горького веселья и тоски.

Рота по-прежнему мучилась в строю. Кокун ходил вдоль шеренги и что-то вещал. Видно было, застоялся за день.

– Ну? – громко вопросил он, уперев руку в бок и отставив ногу.

– Всем готовиться к выходу. Пойдем в ночь под утро, – сказал Шевченко роте.

Никто не проронил ни слова.

Кокун ушел спать; предварительно он произнес небольшую речь об интернациональном долге и ответственности. После чего стал безопасен. Комбат пропадал во второй роте. «Мудрый начальник знает, когда его присутствие излишне», – подумал устало Шевченко и распорядился вслух, чтобы рота немедленно начала чистку оружия.

Прихрамывая, подошел Эрешев. За ним безмолвной тенью – Атаев.

– Товарищ капитан, почему так: майор Кокун нас трусами обозвал!

– Не понял… – недоуменно покосился Шевченко.

– За то, что в бою мы не были.

– Сказали, что вас я оставил?

– Он не хотел слушать. Ему прапорщик Стеценко сказал, что мы обманули вас. Я знаю…

– Ерунда, не слушайте Кокуна…

– Он перед всем строем назвал, – вставил Атаев. – Когда вы по рации говорили.

– Разве мы трусы? – глухо продолжал Эрешев. – У меня медаль «За отвагу» есть, и у Атаева есть.

– Да ну его к черту, вашего Кокуна! – раздраженно отрубил Шевченко. – Забудьте.